Под кровом Всевышнего - Наталья Соколова

Мне было ясно, что теперь в посту Володе отлучаться уже нельзя. Он был и за псаломщика, и пел, и в праздники служил дьяконом. А в конце марта, когда стремительно стал таять снег и разлились весенние воды, ни о какой поездке не могло быть и речи. Тут приехал к нам кто-то из Москвы с известием, что отец Митрофан отошёл ко Господу. Сжалось моё сердце, и я горько заплакала. О, как я жалела, что мой муж не сподобился увидеть этот светильник веры!

Но горевать много не приходилось. Наступила весна, из парка доносился крик грачей, которые прыгали тут и там по тающей грязи дорог. Потом скворцы запели над домами. Бывало, иду утром по морозцу к колодцу, а у скворечников заливаются птицы на заре, славят Бога. А над озером чайки кричат, а там уж и невидимый глазом жаворонок запел в небесах. А дома пахнет свежим хлебом: матушка печёт просфоры и артосы. К концу поста причастников становится много. «Володенька, помоги тесто месить», — просит мать сына. У Володи сил много, и он хорошо вымешивает тесто. Володя приносит домой белые пасхальные облачения, которые надо постирать и подштопать. В те годы для храмов ничего нового не шили, а старые облачения были уже грязные, гнилые, они рвались и рассыпались. Над ними много приходилось трудиться. Даже мамочка моя принимала в этом деле активное участие: делала новые подкладки, штопала... Да вознаградит Господь рабу Свою Зою, много сделавшую для храма и всегда бесплатно.

Но вот и Страстная неделя с её беспрерывными ежедневными богослужениями. Я впервые слышу в храме «Се Жених грядёт в полунощи...» и «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный...». А слова эти мне с детства знакомы. Помню, как мамочка напевала эти молитвы, когда убиралась и гладила перед Пасхой. В храме на Страстной неделе я раньше не бывала — училась. А в Гребневе я стала понимать, как много теряют православные, пропуская службы в последнюю неделю Великого поста. Ждут Пасхи, ждут радостной встречи с Господом, а провожать Его на страдания никто не идёт. Все хотят радоваться с Ним, но мало кто хочет с Ним плакать. А ведь в эти дни Спаситель говорил: «Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, пока сие свершится». Он говорил: «Душа Моя скорбит смертельно...» Очень жаль, что мало православных, которые сказали бы, как апостол Фома: «Пойдём за Ним и умрём с Ним!»

Собрали деньги на украшение святой Плащаницы. Нужны были цветы, но они продаются только в Москве, а ехать никто не может. Тогда вызвалась я — мне не привыкать ез-Дить. Но шоссейные дороги в те годы весной перекрывали, автобусы и тяжёлый транспорт не пускали, пока земля не оттает, боясь испортить шоссе. Потому я должна была добираться до Гребнева с поезда пешком километра четыре. Но я не испугалась, надеялась на свои молодые силы.

Приехав в Москву, я навестила родителей, пообедала и пошла в цветочный магазин. Там у меня глаза разбежались, такие кругом роскошные цветы стояли. Я выбрала из корзины четыре белые и уже хорошо распустившиеся гортензии. Упаковали мне их в два свёртка, поставив меньшие корзины на большие, укутав плотной бумагой доверху и обмотав все верёвками. Я бодро вышла на улицу, неся в каждой руке по высокому закутанному букету. Конечно, сесть с такой поклажей в транспорт я не могла и пошла до вокзала пешком, а это километра три, да и вес приличный -двенадцать килограммов! Тяжело, но ничего, иду с остановками. Так и дошла и села в поезд. Когда доехала до станции Фрязино-Товарная, уже наступил вечер. Погода стала портиться, подул сильный ветер, налетел колючий мелкий снег. Я иду, а ветер бьёт в лицо, клонит мои букеты, как лёгкие паруса, в обратную сторону, рвёт бумагу. Напрасно я останавливаюсь и пытаюсь закрыть цветы бумагой, скоро от неё остаются только жалкие клочки, нет ничего, чем можно было бы закрыть цветы. А морозный ветер уже остудил землю, лужи под ногами замерзают. Кругом дома незнакомые, некуда зайти, чтобы укрыться от ветра. «Господи, Господи, помоги мне!»

Совсем стемнело, когда я, измученная, дотащилась до дома. Все мне сочувствовали, но горе обнаружилось утром, когда широкие листочки гортензий, обожжённые морозным ветром, повисли как тряпочки, почернели, остались только круглые белые головки, их почему-то мороз не погубил. Мне было до слез обидно. Но никто меня не упрекал, не ругал, наоборот, все жалели. «Мы сами виноваты, что никто не взялся Вам помочь», — говорили старушки-церковницы. Но как теперь украсить Плащаницу? Володенька выручил. Он объявил прихожанам, чтобы они, кто может, только на Пасху, принесли в храм домашние цветы в горшках. Люди принесли фикусы, олеандры и другие зеленые растения. Горшочки обернули белой бумагой и поставили вокруг Плащаницы, а между домашними цветами поместили головки гортензий, длинные голые стебли которых спрятались в принесённой зелени и ветках вербы, воткнутых в землю.

В те годы чин погребения Спасителя совершался ночью. Народу было мало, все собирались идти в храм на следующую ночь — пасхальную. Но не сравнимо ни с чем богослужение с Великой пятницы на Великую субботу! Тихо, молитвенно звучат слова канона, умильно, печально поёт хор, все стоят со свечами, как на похоронах. Духовенство поднимает Плащаницу и несёт её над собой. В широко открытые двери храма все тихо выходят под звёздное небо. Ночь прошла, светает. На темно-голубом небе розовые облака, мелкие, как спинки овечек. А тут, вокруг храма, печальные овечки стада Христова провожают во гробе мёртвое Тело своего Спасителя. Земля под ногами ещё замёрзшая, воздух лёгок, свеж, кругом невозмутимая тишина. Замолкло пение канона «Волною морскою», все проходят под Плащаницей. А там уже гремит пророчество о всеобщем воскресении. В сердце звучат слова Господа: «Печаль ваша в радость будет!»

Проходит несколько часов, и начинается торжественная обедня Великой Субботы. Я любила сама читать пятнадцать паремий, которые, как обычно, подготавливают к чуду Воскресения. Читала я чётко, не спеша, с выражением, стараясь, чтобы все было понятно. Слушали тогда внимательно, так как посторонних ещё не было — они приходили позднее, ко времени освящения куличей. Посторонними называли тех людей, которые в течение всего года не ходили в храм, а лишь освящали куличи на Пасху и запасались святой водой на Крещение.

Как же радуется сердце, когда начинается перекличка хоров: «Господа пойте и превозносите во веки!», «Славно бо прославися!» Потом трио перед Царскими вратами тоскует по Воскресению, как бы прося Христа: «Воскресни, Боже...», «Воскресни, яко Ты царствуеши во веки!» Не пройдёт и пяти минут, как духовенство переоденется во все белое. Снимаются чёрные покровы, на иконы вешаются белые полотенца, белые ленты... Пост кончился.

В 50-е годы народ будто не понимал всей глубины и торжественности службы Великой субботы, поэтому в храме было тихо и благоговейно. Только часам к двенадцати начинали тянуться вереницы женщин с узлами в руках. Очередь за свечами, очередь прикладываться к иконам, очередь святить... В храме до вечера стоит шум, говор, беспорядок. Наконец на улице темнеет, освящение куличей окончено, Двери храма закрываются. Все куда-то исчезли, видно, пошли отдохнуть перед заутреней. Мы с Володей остались вдвоём, перед нами святая Плащаница. А на полу беспорядок, бумаги, скользкая грязь, которую натащили на обуви пришедшие издалека по весенней распутице. Володенька приносит ведра с водой, тряпки и начинает мыть полы. Я следую его примеру. Еле успели прибраться, заперли храм, спешим домой переодеться к службе.

Первая моя Пасха в Гребневе

Пасхальная заутреня не оставляла такого сильного впечатления, как Великая суббота. Уж очень много неверующих людей шумело вокруг храма. Мощные удары колокола отчасти заглушали говор народа, но в непроглядной темноте церковного двора среди чёрной толкающейся толпы тут и там вспыхивали огоньки папирос, слышались окрики -и все это оставляло тяжёлое впечатление. А с одиннадцати часов вечера и храм, и паперть забивались такой плотной толпой, что пройти вперёд и в закоулки храма (где было чуть свободнее) старым людям уже не было возможности. На крёстный ход, кроме духовенства и хоругвеносцев, уже никто не выходил. Певчие сцеплялись руками друг за друга и шли, рискуя остаться на улице. Меня предупредили, и я осталась с левохорами, среди которых в ту ночь появилось много чужих, незнакомых лиц.

С великим трудом протиснулись вслед за священством хоровики, и толпа сомкнулась. Шум продолжался до конца заутрени. Наконец около двух часов ночи неверующие ротозеи ушли, и стало потише. И зачем они приходили? Разве не смогли б они, даже из любопытства, посетить пасхальную службу в течение всех последующих дней? Возможно, что по заданию партии приходили, чтобы нарушить благолепие праздника.

В те годы во все дни пасхальной недели духовенство обходило окрестные дома, поздравляя жителей с праздником. Это называлось «ходить по приходу», а кончился этот обычай с приходом к власти Н. Хрущёва. Он запретил все богослужения вне стен храма: и крёстные ходы по улицам, и панихиды на кладбищах, и молебны по домам, и освящение домов, колодцев, садов и (мучительный для духовенства) вынос покойников. Тогда прекратились эти печальные шествия с гробом по сёлам, шествия с пением молитв, с остановками у каждого дома, из которого выйдут хозяева и сунут в руки священника денежку или записочку с именами. Тогда опять очередная остановка на три-пять минут. Летом это не страшно, но в дождь, под ледяным ветром, в трескучий мороз... После таких «выносов» мой дьякон возвращался домой окоченелый, с обледенелым подолом рясы и подрясника, а главное — охрипший, без голоса. Старое духовенство старалось избегать этих «выносов», посылало молодых: они, мол, выносливее. Но Володенька мой в те годы без конца кашлял, дышал над паром картошки, эвкалипта и т. п. А в 48-м году «по приходу» ходили ещё много. На престольных праздниках: два раза святителя Николая, два раза преподобного Сергия, в соседнее село на Георгия Победоносца, так как свой храм у них был закрыт. Ходили славить Христа на Рождество, ходили окроплять святой водой на Крещение, ходили на Пасху. В общем, ходили, сколько позволяли время и силы. Володя с детства ходил с отцом, поэтому знал все дома, в которых принимали. Теперь он ходил уже два года как псаломщик, а с 48-го — как дьякон. Он шёл по одной стороне улицы, а священник — по другой. На улице они встречались, и Володя показывал батюшке те дома, где их ждали. Во многих домах предлагали угощение, но духовенство обычно отказывалось. Тогда давали с собой пироги, яйца, куличи и т. п., платили и деньгами — кто сколько мог. Окончив обход деревни, усталые и охрипшие батюшки наконец садились за стол в избранном ими доме. Большей частью это были дома бывших священников, певчих или членов церковного совета.