Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда бригадирова жена уводила упирающихся детей, Настасья провожала их, уговаривая: «Завтра приходите, ждать-поджидать буду и новую сказку вспомню, предлинную».
В сенях затихли шаги, и Настасья уселась читать письма. Не торопилась, с удовольствием по буковкам и по слогам складывала каждое слово и нараспев вслух по два раза повторяла: «Живем… Живем по-прежнему… по-прежнему…»
Но не успела она письмо с Сахалина от дочки Марии прочитать, а в избе вдруг стемнело. Что это? Рано больно. Заворковал дальний гром и тут же ударил резко в самой близи. «Право, гроза, — подумала вслух Настасья и заспешила выключить радио. Принялась закрывать зеркало, самовар. Проверила, заткнута ли отдушина у печи. И только тогда глянула в одно-другое окно и подивилась, что тучи больно низко ползут, так, того гляди, за крышу и зацепятся. Ветер загулял. — Рожь-то не околотило бы… Говорила ведь Ваньке-шалопутнику, не оставляй клин-то, не спеши на пшеницу, а он не послушал, погнал на хутора пшеницу жать. Еще и улыбался, проказник, слова такие высказал: «Сидела бы, бабка, на печи да ела калачи». Сиди. Как сидеть, если не сидится, если в поле жито поспело, — думала Настасья, — вот и серпиком-то мало пожала, чего эти обжиночки по закрайкам».
Ветер ударил в стены, прошаркал по крыше. И молния заглянула во все окна сразу. Но ожидаемого раската грома Настасья не услышала. В это мгновение она, возможно, и не имела способности слышать, чувствовать, видеть. С ней такое бывало: словно бы останавливалось, замирало сердце, и она некоторое время падала будто бы в пропасть. Падение это длилось недолго, и, почувствовав слабый стук в груди, Настасья увидела белый свет. Она встревожилась, заторопилась, сама не зная куда. Ветер распахнул окно, влетел в избу, прижался к стенам, и словно утихомирилась, улеглась на покой в избе непогода, угрожавшая недожатому полю.
Настасья отложила письма и, чтобы переждать грозу, сидела за столом, уронив голову на руки. Забылась она. И может быть, даже уснула. И слышала она сквозь сон, будто бы ее зовут, но не сразу подняла голову.
— Мама, мама! — радовалась младшенькая дочь.
— Встречай, маманя, гостей, — кричал зять. А Настасья сидела безмолвная, с перехваченным радостью дыханием.
— Ой, дети, милые… Радость-то какая, слава тебе, господи! — кинулась она обнимать, целовать их. Тянулась губами, а прикоснуться вроде ни разу и не смогла…
И потом засуетилась, бегала то в сени, то в амбар, то в чуланку — всякого снадобья натащила. И, успокоившись, призналась: «Ждала, думаю, вот-вот приехать должны. И верно решили, надо переменивать жизнь. Здесь колхоз-то или не такой, да и породнее будет. Да и земля-то вся уже в наших руках передержана, природнилась небось к сердцу так, что никакие версты-лихоманки не оторвут.
— Откуда узнала, мамань, что выезжать планируем? — присаживаясь рядом, спросил зять.
Настасья оглядела его счастливыми глазами, поняла, что возмужал, окреп, посерьезнел Гриша. Взгляд свой остановила на больших руках, видавших уже немало работы — зять держал на коленях сына, еще одного Настасьиного внука.
— Я, Гришенька, во сне тебя видела… То пашешь на конях, как в войну подростком пахал, то в кабинке трактора сидишь такой чумазенький. А ты вот теперя какой вымахал. Слава богу.
— В колхозе-то как дела, мать? Понастроили, гляжу, много. Семке, — сказал он про сына, — есть что показать.
— А-а в колхозе у нас все чередом, все как следует. На Павинском рожь выжали, в Заречье — тоже убрали. На хутора теперь… Все машины. Петька соседовский и тот на комбайне, а такой ишшо несерьезный. На нашей новине больно дородна пшеница уродилась. Ходила, глядела. Умом взять не могу: откуда такая силища хлеба набралась. И с сенокосом нынче вовремя управились, много накосили, силосу наготовили, силажу опять же. Девчонок городских на сенокос привозили, морока с ними одна, разве в такие-то годы у меня Татьяна так граблила. По-другому маленько, поизворотливей. На севе рабочие из сплавной были, картошку садили другие — из району: вино больно пили мужики-то, сплавновские ли, леспромхозовские ли, не знаю. Думают, на праздник приехали, пустоголовые. Чужие-то руки, оне не так ласковы.
Зять слушал ее внимательно, иногда спрашивал о чем-нибудь, разговор ладился. И постепенно успокаивалась Настасья. И подумала она, что надо для встречи хоть бригадира пригласить. Пусть обговорят, если у зятя появилось намерение тут на житье остаться.
Подозвала она пробегавшего мимо окон мальчика Колю и попросила:
— Добеги, сынок, до Никитина, скажи, мол, старуха Настасья убедительно просила прийти для серьезного разговора.
Мальчик послушно кивнул головой и помчался исполнять просьбу.
— Гости у тебя, Настасья Ивановна? — крикнул из-за тына Левон.
— Гости…
— Надолго?
— Посмотрим, подумаем, — ответил за Настасью Григорий Степанович и, помедлив, добавил: — Насовсем прибыли.
Зять и Левон о чем-то еще говорили. А Настасья сидела у окна, поджидала бригадира. На душе у нее было празднично. «Эти вернулись, — думала она, — тут Лиза с семьей приедет, потом, — младший, самый ученый, сын в отпуск наведается. И опять праздники нагрянут. Только успевай радоваться. Вот оно как запелось…»
И еще Настасья думала о том, что надо бы теперь повторить для зятя и дочки: «Жизнь прожить — не поле перейти». Так ведь слышали не раз. А на себе узнать успеют, будет на то время.
Тальянка играла…
Автобус утомительно качался на ухабах длинного волока. Пассажиры нервничали, поминали лихом районное начальство. Получалось так, что все деревенские беды связаны с этим проклятущим волоком, где в дождливую погоду без трактора не пробьешься, а в сухую все печенки-селезенки стрясешь да пыли досыта похлебаешь. И техника мало служит из-за него, и в пьянку слабохарактерные мужики ударяются — из-за него, и молодежь дома не удержишь — тоже из-за него. На города-то люди пешком уходили, сколько уже ушло, а возвертается мало, в отпуск кое-как приедут, погостят и сызнова — до свиданья, прости-прощай, папа с мамой. Женщины вспоминали сынов, дочерей, хвастали друг перед другом, что больно-де хорошо живут дети на чужой стороне, им чуть ли не манна с неба падает, а мужики то молча курили, то вдруг
