Колодец пророков - Юрий Козлов

Тогда-то Илларионов и был впервые приглашен в знаменитую архивную комнату, где были собраны труды известных и неизвестных, анонимных и не скрывающих себя авторов, опубликованные и неопубликованные, написанные от руки и напечатанные типографским способом, доступные прочтению и зашифрованные, но все без исключения посвященные будущему России. Самый ранний из этих трудов датировался одна тысяча сто вторым годом от Рождества Христова и был исполнен на необычной — с каким-то металлическим отливом — бересте. Генерал Толстой показал Илларионову стеклянную страницу, отлитую в Пензе крепостным крестьянином двести лет назад. Тот предупреждал о долженствующей произойти в 1995 году ужасной войне в Южной Африке между племенами тутси (сквозь ноздри которых можно увидеть их внутренности) и хулу (головы которых напоминают задницу носорога). Увидел Илларионов и датированное тысяча девятьсот тринадцатым годом письмо некоего Сабита Хуснутдинова, отправленное дочери Наиле из Уфы в Париж, в котором представитель татарской интеллигенции сообщал дочери о предстоящей в 1941 году русско-германской войне, а заодно указывал точную дату взятия немцами Парижа — 14 июня 1940 года.

Илларионов подумал, что все в этом пророчестве хорошо, за исключением малости: Сабит Хуснутдинов почему-то «просмотрел» куда более близкую по времени (до нее оставался год) Первую мировую войну, начавшуюся в августе 1914-го.

— Каждый уважающий себя балаган, — усмехнулся генерал Толстой, — имеет комнату смеха. Я называю свою — комната будущего.

Илларионов посмотрел на убегающие вдаль стеллажи. Конец комнаты терялся в тусклом металлическом свечении, и игре теней, одним словом, не угадывался, казался бесконечным, как, вероятно, и будущее России.

Генерал Толстой снял со стеллажа металлическую коробку, поместил в нее сочинения Илларионова.

— Всякое знание, как известно, наркотик, — вздохнул, сожалея, генерал. — Знание будущего — это ЛСД, галлюциноген, царь наркотиков. Построение собственной концепции будущего, сынок, признак половой зрелости ума. Как там у Маяковского? Калека срывается в клекоте и куда-то там ползет… Ведь так, сынок?

— Эти спортсмены, — кивнул Илларионов на железные коробки, в которых хранились рукописи, книги, плакаты, иконы, стекло, папирусы, глиняные таблички, берестяные грамоты, восковые пластинки, магнитофонные ленты, перфокарты, рентгеновские снимки, микрочипы и бог знает что еще, — можно сказать, добежали до финиша. Вы здесь, товарищ генерал, вроде как судья. Кто-нибудь донес эстафету?

— Иные еще бегут. — Генерал Толстой с тревожным ожиданием посмотрел в глубь комнаты, как если бы и впрямь находился в сумерках на стадионе, а по большому кругу в сгустившихся тенях бежали невидимые бегуны. — Но, к сожалению, тенденции очевидны. Всякое оформленное в виде теории ли, партийной программы, философского труда, полемического эссе, буллы, публицистической статьи или футурологического триллера предсказание, как правило, оказывается ошибочным, ложным. И дело вовсе не в том, что авторы недостаточно умны или образованны. Большинство из них — умнейшие люди своего времени. Дело в гордыне. Каждый текст, сынок, как бы взвешивается в небесах на аптекарских весах. И если обнаруживается хотя бы миллионная доля грамма гордыни — текст не засчитывается. Фальстарт. Ну а кто из нас, писателей и философов, — весело рассмеялся, как ушедший от бабушки, дедушки и волка колобок, генерал Толстой, — берется за перо без мыслишки прославиться? Это все пустые, безмедальные бегуны, сынок, — укоризненно покачал головой, обведя взглядом железные стеллажи. — Умным людям не дано провидеть будущее.

— Кому же тогда дано? — поинтересовался Илларионов.

— Во всяком случае не тем, кто стремится о нем возвестить, — ответил генерал Толстой. — Я бы уподобил будущее колодцу без дна. В него можно заглянуть. Можно даже услышать некое эхо, как, к примеру, его услышали крепостной стеклодув из Пензы или образованный татарин из Уфы. Но никому из желающих об этом возвестить, поймать будущее за штаны, установить его как, так сказать, научную истину не дано узнать, что там плещется — и плещется ли вообще? — в бездонной глубине слепого колодца. В этот колодец можно только кануть и пропасть, исчезнуть, превратиться в частицу праха… будущего. Будущее — товар, не подлежащий выносу из колодца. Все это, — обвел пухлой рукой стеллажи генерал Толстой, — или случайно услышанное случайными людьми случайное эхо, или же подробное описание стен колодца без малейшего понятия, что там внутри. Мир устроен так, сынок, что любое знание о будущем изначально ошибочно и ложно.

— Согласен, — сказал Илларионов, — но как быть с теми, кому положено знать будущее по долгу службы?

— Им известны правила игры, — ответил генерал. — Они возделывают свое поле и собирают… — замялся, — поверь мне, довольно скудный урожай, не сбивая цену на товар, не нарушая границ, не сочиняя трактатов, а главное, не стремясь прославиться. Их ведет по жизни не гордыня, сынок, а тяжкий крест. Они скользят по своему крестному пути, как состав по рельсам. Не завидуй им, сынок. Они крайне редко умирают своей смертью. Не советую, полковник, — дружески взял Илларионова за локоть, повел по направлению к двери, — оставаться последним у одра умирающей гадалки. Особенно, если тебя не приглашали на скромный праздник чужой смерти…

Илларионов-младший полюбопытствовал у отца в один из его приездов в Москву (отец в те годы был приписан к посольству СССР в Новой Зеландии в качестве военно-морского атташе), почему генералу Толстому дана такая воля.

В гражданском костюме, в лаковых темно-вишневых ботинках на доброй подошве, в шерстяном кепи отец походил на пожилого состоятельного английского туриста. Они встретились у входа в Политехнический музей, но вместо музея отправились ужинать в «Националь». Илларионову-младшему претил этот пошлый — в стиле вульгарного ампира — ресторан с решительно ничего не говорящим названием. У отца же с «Националем» были связаны какие-то приятные воспоминания, относящиеся, как понял Илларионов-младший, к началу пятидесятых годов.

В зале для иностранцев они уселись за накрахмаленную, такую белую, что тарелки в ней как будто тонули или растворялись, скатерть. Отец распорядился подать закуски и сухое красное вино.

— Видишь ли, — с удовольствием отпил из бокала, когда официант удалился, — на первый взгляд генерал Толстой в госбезопасности — примерно то же самое, что Лысенко в биологии. Но не тот Лысенко, который боролся против Вейсмана и Моргана — генерал Толстой не настолько глуп, — а Лысенко, которому действительно удалось бы вывести сорт ветвистой пшеницы урожайностью в двести центнеров с гектара. Генерал Толстой — уже не какой-то там реальный функционер, которого можно вызвать на ковер, исключить из партии, понизить в звании, он — фантом, дух, домовой, леший, демон, одним словом, та мистическая точка, сквозь которую уходит в никуда, вернее, в иные измерения энергия угасающей, обреченной системы.

Уходящая энергия делает его бесконечно сильным. Наивысшего могущества он достигнет в момент окончательного краха. Но его трагедия в том, что он не понимает природы своей силы. Можно привести пример из астрономии: звезда — «красный гигант» — прежде чем взорваться, сжимается в «белый карлик». Я бы советовал тебе держаться от него подальше.

Илларионову-младшему не понравилось, что это было произнесено как-то походя, между салатами в преддверии блюда под названием «бризоль» и запотевшей «Столичной».

— А что же ты, — спросил он, — не помогаешь товарищу спасать вскормившую вас систему?

— Как бы тебе объяснить, — не обиделся отец, — есть генералы от наступления и генералы от отступления. Таланты первых проявляются, когда армии идут вперед. Таланты вторых, когда — откатываются. Впрочем, — разлил по рюмкам водку, — решай сам. Я в твои годы уже ходил в комбригах. Отступление — это, в общем-то, родовые схватки новой цивилизации. Некоторым умельцам удается проскользнуть в утробу, по-новой ворваться в мир на плечах младенца. Толстой собрал в своем управлении людей, которым, как он полагает, в силу их природных или приобретенных способностей или по каким-то иным причинам, поверь мне, такие причины имеют место быть, по силам решать задачи глобального масштаба. И, что очень для него важно, без малейшего участия со стороны государства, вообще без всякой помощи извне. Грубо говоря, тебе, к примеру, семнадцатого августа одна тысяча девятьсот девяносто какого-то года может быть предложено сделать так, чтобы доллар к первому сентября этого же года перестал быть ведущей мировой валютой. Все. Остальное — твои проблемы.

— Это безумие, — чокнулся с отцом Илларионов-младший, — но такая вера в безграничные возможности человеческого разума достойна того, чтобы за нее выпить. За генерала Толстого — человека Нового Возрождения!