Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

Послышались быстрые шаги.

К нам подбежал запыхавшийся Елисей Петрович.

– Прошу прощения… Здравствуйте… что задержался, – Елисей Петрович был взволнован, очки съехали на кончик носа. – Так, знаете, Мишка (новенький наш) переживает – больно смотреть. Как маятник, по клетке – туда-сюда, туда-сюда. Первый день в зоопарке. Трудно. Давайте я вас быстренько перенесу – и опять к нему, – он достал из кармана времявизор, покрутил окуляр, настраивая «экспозицию». – Та-ак! Тысяча, значит, шестьсот сорок восьмой… декабрь… Пять… четыре… три… два… один!.. Поехали!

У меня уже привычно щёлкнуло в голове, и всё поплыло перед глазами.

И вот…

Глава XV

В монастыре. Шайтан-ага. Хмельницкий вступает в Киев. Слава!.. Слава!.. Коварный удар. «…Скоморох Терёшка Губа… один из тех семидесяти…»

Стояли мы на том же месте, напротив Софии. Только не было ни памятника Богдану Хмельницкому, ни Присутственных мест, ни домов вокруг. И колокольни Софийской не было, и сам собор имел другой вид: купола были круглые (византийские, как сказал Чак). И площадь незамощённая – просто заснеженный пустырь, по которому холодный декабрьский ветер гнал позёмку.

– Нам туда, на Подол, – Елисей Петрович кивком указал вправо, в сторону Михайловского монастыря,

подскочил и взлетел в воздух. Мы с Чаком тоже подскочили и взлетели.

Я летел и удивлялся: неужели это Киев? Отдельными островками стояли церкви и монастыри. Улиц как-то не было видно, окружённые садами одноэтажные домики были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.

На берегу Почайны развернулся большой базар – знаменитый, самый старый в Киеве Житний Торг. Десятки, а может, и сотни саней, гружённых разным товаром, в беспорядке скучились на нём. Над базаром клубилась белая туча, надышанная множеством людей и коней.

– Киево-Могилянский коллегиум, – сказал Чак, показывая на одноэтажное каменное здание с церковью возле базара.

Я кивнул.

Оно и сейчас стоит на Красной площади[21] с надстроенным вторым этажом. Мемориальные доски сообщают о том, что здесь учились и работали Михаил Ломоносов и Григорий Сковорода.

Мы пролетели мимо коллегиума, Житнего Торга и приблизились к мрачного вида монастырю, огороженному высокой каменной стеной.

– Вот! – сказал Елисей Петрович, опускаясь на землю. – Дальше вы уже сами. Вон там, в глубине двора, в маленькой тёмной келье. Видите то узенькое не застеклённое окошко?.. Ну, бывайте! Я назад в зоопарк.

И Елисей Петрович исчез.

Мы с Чаком поднялись в воздух, преодолели стену и полетели по безлюдному заснеженному монастырскому двору.

Ещё не долетев до окошка, мы услышали из кельи весёлую песню:

Гой-да! Гой-да! Гой-да! Тру-лю-лю!Я печалиться не люблю.Гой-да! Гой-да! Гой-да! Ги-ги-ги!Пусть печалятся враги.

Окошко в толстой, почти двухметровой кирпичной стене было узкое, как бойница. Оно сразу напомнило мне окошки в камерах-одиночках Косого капонира, самой страшной киевской тюрьмы. Это полуподземное сооружение было построено в середине девятнадцатого века как часть Госпитального укрепления в системе Новой Печерской крепости. Теперь там музей. Я три дня не мог опомниться после посещения этого музея.

И теперь, когда я вместе с Чаком проскальзывал сквозь узкое окошко в келью, меня всего прямо передергивало от воспоминания о Косом капонире.

В келье не было ничего, кроме подстилки из гнилого сена на каменном полу. На этой подстилке, обхватив руками колени, сидел Тимоха Смеян и пел. На нем была рваная свита, босые ноги посинели от холода. Но в глазах бегали чёртики веселья и неповиновения.

Ржаво заскрипел и металлически щёлкнул замок на кованной железом тяжёлой дубовой двери. Она со скрежетом отворилась, и вошли двое. Одного я сразу узнал – это был брат Игнаций Гусаковский. Второй был закутан с головы до ног в какое-то тряпьё, так что лица его нельзя было разглядеть.

– Не хотел с нами по-хорошему, – сказал брат Игнаций, – придётся по-плохому. Этот-то тебя заставит, – и, обратившись к таинственной фигуре, сказал: – Давайте, Шайтан-ага! Только помните об условии. И быстрее. Все наши уже убежали. Только мы с братом Бонифацием задержались. Быстрее!

Тот не ответил. Наклонился кТимохе.

Лохмотья раздвинулись, и хищно блеснули маленькие раскосые глазёнки на жёлтом скуластом лице.

– Слушай, ты, пёс! Я посланец великого хана крымского Ислам-Гирея. Хан прослышал о веселящем зелье, смех-траве, и хочет иметь её у себя. Воля хана – закон. И я сейчас вытяну из тебя все жилы, но ты скажешь мне…

– Нет! – отрубил Тимоха и засмеялся. – Дурак ты, и хан твой дурак. Надо совсем уже ничего в котелке не иметь, чтобы пугать запорожца. Вовек не видать вам никакой смех-травы! Ишь, ляхи проклятые, басурмане поганые! Со всех сторон к нашему веселящему зелью руки тянут. А вот вам! – и он свернул огромный кукиш.

Шайтан-ага что-то дико выкрикнул и выхватил кривой нож.

Но вдруг дверь отворилась, и вбежал запыхавшийся брат Бонифаций. Отвисшие щёки его тряслись.

– Богдан Хмельницкий с войском в Киев вступает!

– Пся крев! – ругнулся брат Игнаций. – Бежим скорее! Заканчивайте, Шайтан-ага!

Мы с Чаком переглянулись.

– Надо вмешаться! – бросил Чак.

– Надо! – подхватил я. И вмиг морозный холод окутал меня всего. И ноги почувствовали твердость каменного пола.

Брат Игнаций, брат Бонифаций, Шайтан-ага, да и Тимоха Смеян, увидев нас, замерли от удивления. И в самом деле, наше неожиданное появление в углу маленькой тесной кельи прямо у них на глазах было, вероятно, ошеломляющим.

– А-а-а-а! – как в ужасном сне, сдавленно закричали братья-доминиканцы и первыми бросились прочь из кельи. Через миг вслед за ними с диким рыком прыгнул в дверь и Шайтан-ага.

– Свят-свят-свят! – перекрестившись, улыбнулся Тимоха Смеян. – Неужто с того света?

– Нет, – сказал Чак и кратко объяснил, кто мы и откуда.

– Ишь ты! Из будущего, значит? Интересно! Ну что же! Кем бы вы ни были, низкий вам поклон! – Тимоха поклонился, десницей касаясь земли. – Жизнь вы мне спасли. Благодарю. А если вы уже к нам попали, надо вам на Хмеля посмотреть. Только… – он окинул нас взглядом. – Одеться вам надо. Чтобы не замерзнуть и внимания людей не привлекать одеждой своей нездешней. А ну, айда по кельям, может, найдём что-нибудь.

Всё в монастыре говорило о быстром и поспешном бегстве. Перед образами кое-где ещё горели свечи, а в кухне на плите кипел забытый чайник. В кельях полный кавардак: на полу валялись одеяла и подушки; вытащенные из-под кроватей сундуки с открытыми крышками чернели пустотой. В углах валялись битые бутылки.

Для меня сразу нашлась тёплая сутана с капюшоном, в которую я, закатав рукава и подобрав полы, завернулся.

– Мальчонку никто за монаха не примет, – сказал Тимоха. – А вот вам опасно. Придётся, наверное, просто завернуться в одеяло. Будете похожи на человека Божьего, блаженного. Таких под лаврой сколько угодно.

Что поделаешь – Чак завернулся в шерстяное одеяло. И мы пошли вверх, к Золотым воротам.

Нигде ни души. Все отправились встречать войско Богдана Хмельницкого.

Скрип-скрип, скрип-скрип… Поскрипывал снег под нашими быстрыми шагами. Мы едва успевали за Тимохой Смеяном. Сильный, длинноногий, он шёл широкими шагами, смешно взмахивая левой рукой, как будто хлестал, подгонял невидимого коня.

Вот уже и Михайловский Златоверхий. Торжественно звонят на Михайловской колокольне колокола, перекликаясь с малиновым перезвоном Софии и отдалённым благовестом Киево-Печерской лавры.

Перед Софией толпился народ.

– Идём! Идём! Быстрее! – подгонял нас Тимоха, пробираясь в толпе. Нас толкали со всех сторон, и только благодаря богатырским усилиям Тимохи Смеяна мы продвигались вперед.

За Софией уже виднелись руины Золотых ворот, посеребрённые инеем, заснеженные, сказочно красивые.

И вдруг толпа взорвалась возгласами:

– Слава! Слава! Слава Хмелю! Гетману Богдану – слава! Слава! Слава!

У Золотых ворот на белом коне появился Богдан Хмельницкий. За ним, немного позади, ехали ещё несколько всадников, державших бунчуки с конскими хвостами и тяжёлые бархатные малиновые флаги. А уже дальше, насколько хватал глаз, ехали запорожцы.

Богдан Хмельницкий был в меховой шапке с пушистыми белыми перьями надо лбом с обеих сторон, в просторной отороченной мехом накидке, с булавой, сверкающей драгоценными камнями.

Ему поднесли хлеб-соль на рушнике.

Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай джурам[22].

Из толпы вышли вперёд несколько парней в длиннополых чёрных свитках, поверх которых были накинуты плащи, завязывающиеся на груди под шеей тесёмками.

– Спудеи – студенты Киево-Могилянского коллегиума, – шепнул мне Чак.

Один из спудеев принял величественную позу и, подняв в сторону правую руку, начал декламировать: