Ставка на проигрыш - Михаил Черненок

— Участковый инспектор Игонькин. Место происшествия сохранено в неприкосновенности.

— Понятых пригласите, — коротко сказал Бирюков.

— Есть!

Толпа настороженно расступилась. Возле дома, на цветочной клумбе, лежала ничком молодая женщина в темно-вишневом купальнике. Она как будто легла загорать и, разбросав руки, уснула.

Присев на корточки, следователь и судмедэксперт оглядели женщину. Затем Карпенко с помощью Бирюкова повернул ее лицом кверху. В обрамлении пышных каштановых волос лицо потерпевшей казалось восковым. На рассеченном правом виске темнела полоска загустевшей крови. Бронзовая от загара фигура женщины и лицо были красивы.

— Пульс есть, — обхватив пальцами запястье, тихо сказал эксперт склонившемуся рядом Антону Бирюкову. — Надо срочно в клинику…

Из толпы раздался осторожный голос:

— Я в «Скорую» сразу позвонила…

Обернувшись, Бирюков увидел худенькую старушку в пестром старомодном платье, держащую перед собой авоську с бутылкой молока. Заметив внимание сотрудника милиции, старушка смущенно поправила такой же древний, как платье, беретик и торопливо проговорила.

— Вот тут, за углом дома, с автомата сначала по ноль три позвонила, потом участкового сотрудника вызвала.

— Что здесь произошло? — спросил Антон. Взгляд старушки испуганно стрельнул вверх.

— Вон оттуда, — она показала пальцем на балкон третьего этажа, — то ли столкнул голубушку, то ли сама прыгнула…

Бирюков посмотрел на балкон — дверь была закрыта. Старушка, видимо, тоже заметила это:

— Как женщина упала, в квартире мужчина промелькнул и прикрыл дверь. Его я не разглядела, а вот голову запомнила, волосы, будто взбитая шапка пены.

Взвыв сиреной, подкатила «Скорая помощь». Санитары стали расправлять вытащенные из машины носилки. Бирюков, переговорив с медиками, вернулся к старушке. Та зачастила, не дожидаясь вопроса:

— Из молочного магазина, милок, в самый раз шла. Вижу, у Юрия Палыча балконная дверь настежь. Только подумала: «Наконец-то сосед появился дома», тут одним мигом и приключилось несчастье…

— Извините, — перебил словоохотливую старушку Антон. — Как вас зовут?

— Меня?.. Ксенией Макаровной.

— Скажите, Ксения Макаровна, кто такой Юрий Павлович и почему он наконец-то появился дома? — сделав ударение на слове «наконец-то», спросил Антон.

— Деменский его фамилия, квартиры наши на одной площадке. Человек очень обходительный, холостяк. Работает инженером. В Свердловске долго находился на учебе. Вчера утром прилетел на самолете, а в свою квартиру не смог попасть.

— Почему?

— Перед отъездом ключ приятелю оставил, — старушка, потупясь, переложила из руки в руку авоську с молоком. — Поставил, значит, чемодан у меня и уехал за ключом. С той поры вторые сутки уж пошли…

Санитары, осторожно подняв носилки, направились к «Скорой помощи». Посмотрев на них, Бирюков снова спросил старушку:

— Потерпевшую знаете?

— Кажется, Саней ее зовут.

— Кто она?

Старушка пожала плечами:

— Затрудняюсь сказать. Позавчера, ровно, значит, за сутки до Юрия Палыча, слышу утром звонок. Отворяю дверь — эта миловидная голубушка улыбается. В таком, знаете, розовом платье и с черной сумочкой дамской. «Здравствуйте, — говорит, — бабуся». — «Здравствуй, милая», — отвечаю. «Юра Деменский из Свердловска еще не вернулся?» — «Нет. А ты кто ему будешь, знакомая, что ли?» — «Меня зовут Саня. Я жена Юрина». Признаться, Юрий Палыч никогда ни о какой жене не говорил, хотя много лет в соседстве живем. Конечно, любопытным мне это показалось. Говорю: «Не знала, что сосед женат». — «Вернется Юра — узнаете…» — Старушка передохнула. — Вот такой у нас дословный разговор произошел.

— Юрию Павловичу вы об этом сказали?

— Дословно, как сейчас, передала.

— И что он?..

— Ни слова не произнес. Сразу за ключом уехал.

— Проводите нас к его квартире.

— Провожу, милок, провожу.

На третьем этаже Ксения Макаровна, переводя дыхание, кивнула на дверь. Бирюков громко постучал. В ответ — молчание.

— Вон же звонок имеется, — услужливо подсказала старушка.

Однако Антон ни к кнопке электрического звонка, ни к дверной ручке не притронулся. В первую очередь их обследовал эксперт-криминалист. Дверь оказалась запертой. Чтобы ее открыть, пришлось взломать английский замок.

Малогабаритная однокомнатная квартира Деменского была обставлена недорогой, современной мебелью и сияла такой чистотой, словно ее только что приготовили для праздничного приема. На полированном столе, в центре комнаты, стояла ваза с гладиолусами. На полу толстый серый палас. По стенам висели небольшие гравюры, две медяшки, выдавленные под чеканку, и потемневшая доска с распятием Иисуса Христа. Несколько стульев, телевизор с большим экраном, на нем — дорогой транзисторный радиоприемник. Одну из стен полностью занимал забитый книгами стеллаж; у другой, напротив балконной двери, отсвечивал зеркальной полировкой шифоньер; рядом — покрытый ворсистым пледом диван, на котором лежало женское розовое платье, а на полу валялись новенькие дамские туфли.

Бирюков остановился перед потемневшим распятием. Обращаясь к Ксении Макаровне, спросил:

— В бога сосед верует?

Старушка махнула рукой:

— Какая теперь вера! Мода такая пошла на иконы да крестики.

— Сколько лет Юрию Павловичу?

— Около сорока, но внешностью моложавый, как вы, и так же привлекательно выглядит.

Подождав, пока Дымокуров обследовал балконную дверь, Антон Бирюков осторожно приоткрыл ее и вместе с Маковкиной оглядел балкон. Там стояла табуретка, на ней — тазик с мутной водой и влажная тряпка, которой, судя по всему, мыли снаружи оконные стекла. На серой от пыли деревянной облицовке балконного ограждения темнели следы босых ног — видимо, при мытье становились на ограждение.

— Антон Игнатьевич, подойдите, пожалуйста, сюда… — заглядывая в ванную комнату, попросил эксперт-криминалист.

Бирюков быстро прошел к нему и через плечо заглянул в ванную — там лежали три пустые водочные бутылки с этикетками «Экстра». Подозвав Ксению Макаровну, Антон молча показал на них. Старушка растерянно пожала плечами:

— Не замечала за Юрием Палычем такой слабости. — Взгляд ее при этом вильнул мимо Антона, словно она сказала неправду и устыдилась лжи.

Оперативная группа прошла на кухню. Здесь, несмотря на открытую форточку, стойко держался запах табачного дыма. На столе стояла недопитая бутылка коньяка, две хрустальные рюмки, чайное блюдце с тонко нарезанным лимоном, полная пепельница окурков с пятнышками губной помады на фильтрах и полураскрытый коробок, на черном фоне которого алело пламя нарисованной горящей спички.

Антон Бирюков осторожно взял коробок. Это были спички Балабановской экспериментальной фабрики. От обычных они отличались лишь сделанным из картона коробком да зеленым цветом головок.

— А коньячок из ресторана… — рассматривая на этикетке недопитой бутылки фиолетовый жирный штамп, сказал эксперт-криминалист. — Хороший коньячок, армянский.

Бирюков обвел взглядом кухню. Увидев возле мусорного ведра переломленную пополам шариковую авторучку и комочек измятой бумаги, поднял их. Распрямив бумагу, прочитал:

«Прокурору г. Новосибирска от Холодовой А. Ф. Заявление».

Написанное было нервно перечеркнуто.

— Что-то хотели заявить вашему шефу, — передавая листок следователю Маковкиной, сказал Антон. Маковкина, не проронив ни слова, положила листок в папку.

Осмотр квартиры продолжался долго. В кармане розового платья была обнаружена телеграмма, отправленная четверо суток назад из Адлера на имя Деменского: «Заказанное достал встречай Реваз» — и письмо без конверта, написанное красивым женским почерком и адресованное, как подсказывало содержание, тоже Деменскому:

«Лапушка моя золотая, здравствуй!

Сегодня поговорила с тобой по телефону и сразу пишу, прямо на работе. Ну как твои дела? Переживаешь? Спрашиваю, хотя заведомо знаю, что — да. В тот день, когда ты так сурово уехал, не могла найти места, сердце разрывалось на части. Состояние было ужасное, и продолжалось оно до твоего звонка. Я отлично понимаю свою вину и не знаю, что теперь делать. Скучаю и постоянно думаю о тебе. Дома все нормально. Сережа усердно растет, часто вспоминает папу Юру — тоже страдает. Реваз меня теперь не беспокоит, все пока тихо.

Приезжай, родной, очень жду. Целую крепко, крепко!

Твоя Саня».

С обратной стороны письма ровным мужским почерком было написано четверостишие:

И стало мне жаль отчего-то,Что сам я люблю и любим…Ты — птица иного полета,Куда ж мы с тобой полетим?!

Под стихами, похоже, тем же почерком, что и письмо, нервно кричала приписка: