Том 3. Слаще яда - Федор Сологуб

Шаня выслушала его, улыбаясь, и весело сказала:

– Да уж я все-таки устроюсь. Мы, женщины, народ хитрый и умеем придумывать. Знаешь, что я придумала?

– Ну, что? – опасливо спросил Евгений. Шаня весело засмеялась и сказала:

– Як вам в белошвейки поступлю. Что, ловко придумано? Евгений смотрел на нее с недоумением и страхом. Взбалмошная Шанька, чего только она ни придумает!

Шаня, положив руки на плечи Евгения и глядя в его глаза ласковыми, смеющимися глазами, говорила:

– Нет, ты подумай только, как это будет хорошо! Мы каждый день будем свободно видеться. Я знаю, – твоя мама ищет белошвейку шить приданое для твоей сестры. А я еще в Сарыни научилась шить. Лучше любой швейки это дело знаю.

Евгений видел, что Шаня не шутит. Ему стало страшно. Он пытался ее отговорить.

– Мама очень строгая и требовательная, – сказал он. – И она не станет много платить. Она скуповата и все норовит сделать подешевле.

Шаня засмеялась, сказала весело:

– Да мне много и не надо. Авось проживу и на маленькие денежки.

– Она может узнать тебя, – говорил Евгений, – скандал выйдет. Она такая несдержанная.

– Ну, где там узнать! – беспечно возражала Шаня. – А и узнает, так не велика беда. Уйду, и вся недолга.

Евгений поспорил еще немного.

– Право, Шанечка, это неудобно и опасно. Зачем подвергать себя такому риску!

– Да чего ты так боишься, Женя? – говорила Шаня. – Твоя мама меня только мельком видела в Сарыни, и твоя сестра тоже. Они обе обо мне и думать позабыли. А я с тех пор выросла, переменилась. Кроме того, я набелюсь и волосы водородом выкрашу, так что ни за что меня не узнать будет.

– Нет, ты этого не делай, Шанечка, – сказал Евгений. – К тебе это не пойдет.

И уже он начал сдаваться. Его зажигала Шанина дерзкая уверенность, и радостно было думать, что можно будет видеться с Шанею каждый день.

Шаня вернулась домой точно крылатая от радостных надежд. Она рассказала свой план Юлии. Юлия долго ахала и ужасалась, но понемногу и она увлеклась Шаниною затеею. Стали вместе обдумывать, как все это устроить. Придумали для Шани имя, – Лизавета Ивановна Любимова. Юлия написала ей на это имя аттестат, будто бы от генеральши Страховой.

Шаня опасливо спросила:

– А вдруг они с генеральшею Страховой знакомы?

Юлия радостно засмеялась:

– Никакой здесь нет генеральши Страховой, а только фамилия такая воинственная. Я подпишу – вдова генерал-майора. Вот увидишь, поверят. Можешь сказать, что генеральша за границу уехала.

Когда аттестат был готов, Шаня отправилась к Манугиной, – посоветоваться.

От Юлии еще в первый день Шаня узнала, что Манугина – первая актриса здешнего драматического театра. Актриса, значит, может посоветовать, как играть роль бедной девушки белошвейки. А что посоветует, Шаня была уверена, потому что к этому времени уже она хорошо сошлась с Манугиною и нередко захаживала к ней.

Манугина принимала Шаню очень радостно и приветливо: Шаня понравилась ей с первой встречи. Скоро Шаня хорошо была знакома с жизнью и с обстановкою Манугиной.

Манугина жила одна. Она занималась с большим увлечением драматическим искусством и танцем. Она была страстною поклонницею Айседоры Дункан и ее танцев. Портреты Айседоры Дункан висели у нее на стенах, лежали в альбомах.

Манугина дома носила тунику и сандалии. И выходные платья она шила часто в стиле античных одежд, и волосы причесывала, как у античных статуй. В пьесах современного репертуара она была одета с таким редким для провинции вкусом, что крутогорские дамы старались не пропустить ни одной пьесы с ее участием.

Об ее любовниках говорили мало, да и то, что все-таки, по привычке злословить, говорили, было, по-видимому, неверно. А ухаживали за Манугиною многие.

Все у Манугиной нравилось Шане очень и казалось чрезвычайно красивым. Даже горничная Марина, та самая, которую Шаня видела первый раз на пароходе, казалась совсем особенною, какую можно встретить только в этом красивом, приятном доме.

Марина, вывезенная Манугиною из Москвы, старалась подражать барыне в нарядах и в манерах. Марина была очень хорошенькая. Ее кавалеры уверяли ее, что она красивее барыни, но Марина так любила свою барыню, что этим комплиментам не верила.

Марина очень любила наряжаться в барынины платья. Когда Манугина уходила из дому, Марина наденет ее матине, или кимоно, или тунику, садится перед зеркалом ее туалета и закуривает папиросу. В кресле мягко и уютно, синий дымок вьется, в зеркале отражается миленькое, смугленькое личико лукаво улыбающейся черноглазой плутовки, – Марина мечтает о поклонниках, как у барыни, и так проводит иногда целые часы. Манугина знала все, но не сердилась.

– Я ее давно знаю, – говорила Манугина, – она честная, очень преданная мне, за меня готова в огонь и в воду. Услужлива очень и очень опрятна.

Все свои ношеные выходные платья она дарила, конечно, Марине. Продавать их Марина не любила и делала это в крайнем случае, хотя всегда эти платья были мало ношены и охотниц их купить было очень много.

Однажды вечером Шаня застала у Манугиной маленькую актрис-ку из того театра, где служила Манугина. Смазливенькая, маленькая, тоненькая, сильно раскрашенная Зина Анилина, бойко работая злым язычком, поблескивая злыми глазками, сплетничала. На левой щеке под глазом у нее был синяк, почти не видный под слоями белил, румян и синьки. Зина была сегодня зла, потому что ее любовник, актер Крахмальчик, по сцене Марс-Райский, напившись пьян, избил ее зверски. Насплетничав на кого только было можно из товарищей, Зина принялась сплетничать на Марину:

– Она ваши платья носит, ваши папиросы курит, а вы ничего этого не знаете. Вообще вы ее ужасно избаловали.

Манугина спокойно возразила:

– Ну, она моих платьев не пачкает и меня без папирос не оставляет.

– Еще бы оставляла! – воскликнула Зина Анилина. Манугина посмотрела на нее так спокойно, что актриска сконфузилась и принялась поправлять свои кудерьки. Манугина сказала:

– Зато она не раз мне на свои деньги обед готовила, жалованья ждала по полугоду и никогда не грубила.

Потом, обратившись к Шане, Манугина сказала:

– Наша актерская жизнь в провинции редко обходится без голодовки. Вот в такое время и оценишь достоинства моей Маришки.

– Разве вам случалось нуждаться в деньгах? – спросила удивленная Шаня.

И вдруг покраснела, потому что вопрос показался ей нескромным. Манугина заметила Шанино смущение, ласково улыбнулась ей, погладила ее своею нежною, белою ладонью и сказала:

– Всего бывало. Случалось, что и мои антрепренеры прогорали. А заложить не всегда что находилось. Выручала не раз Маришка. И уж не знаю, как она ухитрялась, откуда она добывала деньги, но только всегда провизии принесет, папирос купит, пудры достанет, квартирную хозяйку подождать упросит, – словом, как только может, скрасит безвыходное положение. Да, моя Маришка – клад.

Когда Манугина говорила об этом, лицо ее стало утомленным и немолодым. Шане стало грустно и страшно. Вспомнились нянькины слова:

– Нищета может завязаться и там, где ее совсем не ожидали. Она сказала грустно:

– А я думала, что у вас, Ирина Алексеевна, всегда денег без счета. Вы – такая талантливая.

– Одного таланта, голубушка, мало, – спокойно сказала Манугина Зина Анилина улыбалась криво и злобно. Думала с завистливою радостью, что хоть и талантлива Манугина, да непрактична, и на казенную сцену никогда не попадет. Она посидела еще немного и, выпустив весь яд свой, ушла.

Глава двадцать седьмая

Манугина и Шаня много разговаривали о разном, но чаще всего об искусстве и о жизни, о красоте, спасающей мир, о телесной наготе, очищающей душу.

Шаня однажды рассказала Манугиной, как она представляла себе прежнюю себя в образе разных Шанек. Манугиной очень понравился этот рассказ. Она говорила:

– Душа ваша, милая Шанечка, меняла личины по своей прихотливой воле, меняла и будет менять. Не правда ли, какая это была радостная, легкая игра? Какое восхитительное созидание все новых и новых образов!

– Да, это меня очень радовало, – сказала Шаня. – Так утешало!

– Впрочем, – говорила Манугина, – и все мы всегда носим маску. У нас все условно и одинаково для всех, – условные жесты, слова, условное выражение лица, однообразие костюмов. Никто не видит нашего настоящего лица. Нашего лика мы никому не показываем и не можем показать.

– Да и не хотим, – сказала Шаня.

– Да, не хотим, – согласилась Манугина. – Да иногда и сами его не знаем. Но маски наши мы хотим носить так, чтобы они скрывали внешнее нашей души, всю случайную накипь настроений этого дня и в то же время обнажали то, что живет в душе, чего, может быть, я и сама не знаю. Маскарад – торжество откровенности настоящей, глубокой. Нагота человеческого тела – лучшая, самая таинственная из человеческих личин. Она вернее всего объясняет мою душу и другим, и мне.