Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера - Герхард Менцель

То был герцогский запрет на публикации!

Теперь враги Лессинга могли вздохнуть с облегчением, даже возликовать. Этих противников никто ни в чем не ограничивал, а следовательно, они могли в корне превратно истолковать его вынужденное молчание.

Эта мысль чрезвычайно тревожила Лессинга: в разгар спора оказаться с кляпом во рту! Но он не подал виду и с невозмутимостью старого бойца написал 11 июля 1778 года обстоятельное письмо герцогу Карлу. Уже во второй фразе он высмеивал придворных тайных наушников. «Поскольку я, однако, живу праведной надеждой, что Ваша светлость готовы выслушать и меня, то я осмеливаюсь изложить лично Вашей светлости истинные обстоятельства дела нижеследующим образом».

И дальше: «Я безусловно готов отдать себя на суд любого, даже самого придирчивого теолога — пусть-ка он покажет мне, особенно в „Материалах“, хоть что-нибудь, что давало бы основание заподозрить меня в ереси».

Такова была его тактика: старый герцог потребует объяснений, и он сможет незамедлительно возобновить свою борьбу. «Но что касается меня, то теперь я… оказался вовлечен в склоку, которую никак не могу вдруг оборвать на полуслове. Ибо в этой склоке я являюсь не нападающей, а обороняющейся стороной. Я подвергся нападкам со стороны человека, который прекрасно известен своей нетерпимостью к самым невинным мнениям, если только они не совпадают полностью с его собственными. Я подвергся нападкам столь яростным, что по сравнению с ними все самое резкое, что я ему до сих пор ответил, — не более чем комплименты».

Из этого, считал Лессинг, следует вывод, будто герцогу надлежит разъяснить книгоиздательству в пользу сирот, «что запрет на „Фрагменты“ не распространяется на мои антигёцевы сочинения, кои они по-прежнему могут бесцензурно печатать в своем издательстве».

Эшенбургу, который, как всегда, проявлял интерес к его делам, Лессинг сообщил, что заключил послание герцогу угрозой уйти в отставку, если верховное духовенство епархии велит конфисковать антигёцевы сочинения. Но Лессинг написал также, что пока он, однако, пребывает в добром расположении духа, пока он и не думает отчаиваться.

Произошло то, чего опасался Лессинг, — ответ герцога, внушенный ему советчиками из консисторий, был неумолим: запрет на «Фрагменты», запрет на антигёцевы сочинения, повеление в восьмидневный срок прислать герцогу рукопись «безымянного» вместе со всеми когда-либо сделанными с нее копиями, запрет на дальнейшую публикацию «Фрагментов», равно как и любых других подобных сочинении, под угрозой «тяжкой немилости», повеление возвратить герцогу оригинал освобождения от цензуры…

Герцогский запрет на публикации означал, по сути дела, запрет на творчество и вдобавок проклятие лютеранской консисторией. Кроме того, герцог одновременно отдал распоряжение ученому совету Гельмштеттского университета и магистрату Брауншвейга повсеместно изъять фрагмент «О целях Иисуса и его последователей». И в Саксонии была уже запрещена продажа антигёцевых сочинений, а в Дании введен запрет на их ввоз.

Готхольд Эфраим Лессинг не сложил оружия. В ответном письме он поставил герцога в известность, что отныне, в ущерб здешнему книгоиздательству в пользу сирот, будет печататься за границей. Он так и поступил, для верности продублировав публикацию: его «Необходимый ответ на один совершенно излишний вопрос господина обер-пастора Гёце» вышел сразу в Гамбурге и в Берлине. Карлу в Берлине удалось уговорить Фосса напечатать «Необходимый ответ» также и в его издательстве. Не все пути еще были отрезаны…

И опять Лессинг основательно использовал детальное знание вейсенбургских манускриптов и других письменных источников библиотеки. «Эти мысли, — писал он в заключении „Необходимого ответа“, — я собрал лично, не раз внимательнейшим образом перечитывая отцов церкви первых четырех столетий; и тут я готов выдержать самый яростный спор с любым ученейшим патристиком, — иначе говоря, знатоком отцов церкви. Самый начитанный имел в своем распоряжении не больше источников по этому вопросу, нежели я. Следовательно, самый начитанный не может и знать больше, нежели я…»

Лессинг был уверен, что в споре на знание источников обер-пастор остался бы «с длинным носом», как он выражался. И он позаботился также о том, чтобы все его друзья получили по экземпляру «Необходимого ответа».

Никто не должен был и мысли допускать, будто он покорился.

Тем временем заявление Лессинга о том, что он может потребовать отставки, окольным путем дошло до его друзей, и Элиза Реймарус, его отважная и верная советчица в годы одиночества, написала из Гамбурга: «Если это правда, что Ваш „Анти-Гёце“ запрещен, Ваши „Фрагменты“ конфискованы, если все это правда, то Вы ведь не позволите, сбежав, торжествовать глупости еще и эту победу… Царство лжи ширится лишь в отсутствии честного мужа. Посему ради всего, что Вам дорого, вернее нет, — назло Вашему злейшему врагу, не покидайте сейчас Вольфенбюттель».

Лессинг прислушался к просьбе Элизы.

Он будет терпеть, сколько хватит сил. «Ибо, рассматривая дело в целом, я лично как нельзя более уверен в себе; и надеюсь дожить до такого поворота событий, когда большинство теологов перейдет на мою сторону, ибо поймет, что лучше лишиться одежды, но сохранить еще на некоторое время в целости тело». Однако он признавался, что нередко испытывает досаду от необходимости «иметь дело со столь жалкими плутами».

В начале августа герцог объявил своему библиотекарю о том, что все ранее отданные запреты распространяются «также и на будущие сочинения», и без зазрения совести добавил, что, кроме того, Лессингу запрещается печататься и за пределами герцогства.

Это значило оставить его безоружным перед лицом врагов.

В середине месяца последовало дополнительное распоряжение герцога, лишавшее Лессинга права передавать для печати что бы то ни было «по вопросам религии» как здесь, так и за границей, как «под собственным, так и под любым другим вымышленным именем».

Тогда Готхольд Эфраим Лессинг решил сменить подмостки, то бишь избрать не другое место, а другое средство.

В Брауншвейге Лессинг неожиданно повстречал директора труппы Абеля Зейлера, находившегося там в сопровождении драматурга Максимилиана Клингера, чья пьеса «Буря и натиск» стала образцом и девизом для целого литературного направления. Абеля Зейлера, некогда сотрудничавшего с потерпевшим крах Гамбургским национальным театром, недавно, как и Лессинга, одурачил пфальцский курфюрст, и его вместе с труппой выдворили из Мангейма. Теперь Зейлер пытался, но столь же тщетно, обрести в Брауншвейге постоянную, круглогодично действующую сцену, в коей немецкий театр остро нуждался, ибо ее отсутствие ставило под угрозу само дальнейшее его существование.

Всю вторую половину дня Лессинг провел в спорах — главным образом с неистовым юным Клингером — на тему о том, что следует считать движущей силой искусства: разум, как утверждал он сам, или чувство, как полагал Клингер. Затем он в задумчивом настроении вернулся в Вольфенбюттель.

Бессонной ночью, когда он неустанно расхаживал взад и вперед между письменным столом, окнами и кроватью, его осенила мысль, показавшаяся ему спасительной.

Я должен попробовать, — произнес он вслух, пожалуй, слишком громко для этой ночной поры, — дадут ли мне свободно проповедовать хотя бы с моей прежней кафедры, с театральных подмостков.

Лишь теперь он зажег свет; ибо для раздумий хватало и лунного сияния, заливавшего комнату. Свеча замигала, — так стремительно он распахнул дверцу высокого шкафа, хранившего его рукописи. Лессинг извлек набросок пьесы, сделанный им непосредственно по возвращении из Италии. Притча о трех перстнях, рассказанная Боккаччо в его книге «Декамерон» в третьей новелле первого дня, пробудила в нем желание воплотить ее в Драме.

Если я, — размышлял он, — расширю действие этой пьесы, более четко обрисую конфликт характеров, убедительнее сформулирую аргументы, то смогу тем самым еще раз систематизировать свои доводы в споре с Гёце и придать им чистую форму сценической наглядности.

Он обмакнул перо, чтобы, сочиняя, читая и снова сочиняя, великим языком театра поведать о сходстве трех перстней, используя написанное Боккаччо как образец.

«В былые годы где-то на востоке был человек… нет, лучше: жил человек… В былые годы где-то… в былые годы… слишком невыразительно, слишком бесцветно это самое „в былые годы“… Стоп! Вот так годится… В седые времена… жил человек… Да, но где, жил где?… от востока сразу ждут сказку… однако этот человек, призванный нас тронуть и взволновать, жил просто… в стране восточной… В седые времена в стране восточной жил человек; был перстень у него…»

Лессинг и не заметил, как за окном проглянул бледный рассвет. Обессиленный, он лег в постель, мгновенно уснул и даже к полудню все еще не появился на кухне у Мальхен.