Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

Теперь не то.

Когда пошло мое дело, мне сразу сказали, что нужно этому самому Байрону взятку дать.

Пришел я к нему в самом деловом настроении. Думаю только об одном, что ему предложить: сразу ли заплатить или в деле заинтересовать. Если сразу заплатить — это очень человека вдохновляет. Если заинтересовать — дает ему продолжительную энергию. Тут, значит, нужно предварительно ознакомиться с психологией данного взяточника. Если он рохля, человек инертный, которого трудно понять и сдвинуть с места, тогда нужно взбодрить его немедленно хорошим кушем. Это его сразу поставит на рельсы а там уж он пойдет.

Если же он человек расчетливый и работящий, то, дав ему деньги сразу, только поколеблете в нем доверие к вам и к вашему делу.

Вот, погруженный в эти самые размышления, и прихожу я к Байрону.

А он сидит, бледный, вдохновенный, и читает «Песнь Песней».

Посмотрел на меня и прочел:

— «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя».

Я сел — дожидаюсь, пусть сам заговорит. А он опять посмотрел и говорит:

— «Мирровый пучек, возлюбленный мой, у меня у грудей моих пребывает».

«Нет, — думаю, — придется его сразу кушем взбодрить». Однако жду, пусть сам заговорит.

Помолчали. Наконец, он вздохнул и сказал:

— Как вы думаете, — я давно хотел спросить у вас…

— Начинается! Начинается! — встрепенулся я.

— Хотел спросить: не был ли Соломон предчувствием Ницше?

— Чего-с?

— Я, например, считаю руны о Валкирии, во всех их разногранностях, только предчувствием ибсеновской женщины положительного типа, всякой, как таковой.

— Н-да, — отвечаю, — разумеется.

А у самого сердце захолонуло.

«А ну, — думаю, — как мне наврали, да он взяток совсем не берет».

И пошло с тех пор мое мучение; хожу целые дни и гадаю, как Маргарита на цветке ромашки: берет — не берет, берет — не берет…

А он меня, между тем, стал Гамсуном донимать.

Раз даже нарочно заехал ко мне справиться, понимал ли я когда-нибудь запах снега.

Истомил меня вконец. Уж хотел, было, бросить все и искать других путей. Вдруг, в один прекрасный день, приезжает он ко мне какой-то взвинченный, глаза сверкают.

Еще из передней кричит:

— Разве литература учит нас? Нас учит жизнь, а не литература.

Потом попросил коньяку и сказал:

— Как вы думаете: имеют ли право великие люди на пути к высоким целям останавливаться перед маленькими гадостями?

Я молчу, слушаю.

— Например, представьте себе следующее: я могу оказать гигантскую услугу всему человечеству, если достигну своей цели, но для этого мне надо взять взятку в двадцать тысяч и быть заинтересованным в деле, как участник, в пятнадцати процентах. Неужели же я должен отказаться от этого?

— Это вы, — кричу я, — да вы прямо морального права на это не имеете. Даже если бы вам дали только двенадцать тысяч вперед, и то, по-моему, долг перед человечеством…

— Нет, двенадцать — это мало! — вдохновенно воскликнул он. — Не меньше семнадцати.

— Лучше увеличить процент участия в деле, — это будет удобнее… для человечества…

Торговались мы с ним долго и смачно. Наконец, сошлись.

Пряча выторгованные деньги в бумажник, украшенный головой химеры с церкви Notre-Dame, он выпрямился во весь рост, и вдохновенно-томное лицо его так походило в эту минуту на лицо Байрона, что мне даже как-то неловко стало.

На другой день, встретив меня в министерстве, он уже весь был поглощен вопросом о дунканизме и далькрозизме, и я, глядя на него, думал:

— Какой нелепый сон приснился мне вчера! Будто пришел ко мне сам Байрон, выторговал у меня лишний процент и взял взятку спокойно и деловито, как пчела с медоносно цветущего злака.

И как же это так было, когда этого не может быть?

Ораторы

Кто-то выдумал, будто русские не любят говорить речи. На Западе, мол, где так развита общественная жизнь, каждый гражданин — прирожденный оратор.

Увы! Это — неправда. Русский человек очень любит говорить — не разговаривать, а именно говорить, а чтобы другие слушали.

Позовите какого-нибудь маляра, столяра, обойщика, спросите у него что-нибудь самое простое.

— Сколько, голубчик, возьмете вы с меня, чтобы приклеить эту сломанную ножку?

Если вы думаете, что он вам ответит цифрой, вы очень ошибаетесь.

Он заложит руку за борт пиджака, повернется в профиль или в три четверти — как выгоднее для его красоты, — и начнет громко, веско, с красивыми модуляциями, повышениями и понижениями, следующую речь:

— Это, ежели к примеру сказать, как вам требуется выполнить работу, к примеру скажем, приклеить ножку, или, например, там что другое, починка или прочее, то, конечно, надо понимать, что ведь, уж ежели делать браться, так нужно хорошо, а если худо, так уж это и нечего, и браться, значит, лучше не надо, потому что лучше совсем не берись, чем браться, да не сделать, потому с нашего брата тоже требуется…

Если вы не прервете его, то он будет говорить до полного истощения своих и ваших сил.

Никогда не допускайте человека «говорить». Пусть он разговаривает — и только.

Иной человек, дельный и толковый, ведет с вами интересный разговор, отвечает по существу и вопросы задает умные — словом, разговаривает себе и вам на пользу, и окружающим на утешение, но достаточно вам постучать о стакан ножиком и сказать:

— Послушайте, господа, какие интересные мысли высказывает Евгений Андреевич по поводу сегодняшней пьесы.

И кончено. Евгений Андреевич моментально сорвется с цепи. Он уже не разговаривает — он говорит. Он уже не собеседник — он оратор.

Он вскочит с места, покраснеет, заволнуется, извинится и понесет околесину:

— Милостивые государи и милостивые государыни. Я, конечно, не оратор, но отношение современного общества к древнему искусству… т. е. древнего искусства к современному обществу…

Словом, он для вас пропал. Он будет болтать, пока не иссякнет, а затем весь вечер просидит в углу сконфуженный и будет припоминать, сколько он сказал неудачных фраз, и мучиться стыдом и раскаянием.

Из сострадания к нему самому не надо было позволять ему говорить.

Но хуже всего, если вы соберетесь потолковать о каком-нибудь важном деле и начнете обсуждать его систематически, соблюдая очередь в высказываемых мнениях.

Сначала, когда все галдят сразу, еще можно что-нибудь понять и до чего-нибудь договориться.

— Послушайте, — орет один. — По-моему, лучше всего устроить благотворительный спектакль.

— Надоели ваши спектакли. Просто у вас, верно, пьеса залежалась, так вот и хотите пристроить! — кричит другой.

— Концерт! Концерт лучше устроить.

— Просто устроить сбор в пользу какой-нибудь весенней лилии! — надрывается четвертый.

Это ничего, что все они кричат зараз и все разное. В конце концов, они все-таки до чего-нибудь докричатся.

Настоящая же беда будет только тогда, когда кто-нибудь вдруг предложит:

— Позвольте, господа, нельзя всем говорить сразу. Назначим очередь. Я запишу желающих высказаться.

Он запишет.

Первым встанет Иван Петрович, который только что так мило-оживленно и толково предлагал устроить сбор в пользу цветка.

Теперь он будет тянуть, сам не зная, что, мучиться, сам не зная, за что, и все будет стараться, во что бы то ни стало, закруглить фразу:

— Милостивые государи и милостивые государыни, — скажет он, если даже среди присутствующих не найдется ни одной дамы. — Мы собрались под этой гостеприимной кровлей для обсуждения… мм-мя… мм-мя… интересного для нас вопроса…

Все, конечно, сами знают, для чего собрались, но все понимают, что раз он записан и говорит в очередь, то он уже не человек, а оратор, и от него все нужно стерпеть.

— Так что же, господа, — спросит какая-нибудь простая душа, когда оратор смолкнет, — концерт мы устраиваем или спектакль?

— Позвольте, теперь очередь Сергея Аркадьевича.

Сергей Аркадьевич встанет и приступит прямо к делу:

— Милостивые государи и милостивые государыни. Для того, чтобы уяснить себе вопрос благотворительности, мы должны осветить его историческим фонарем. Пойдем смело в глубь веков и спросим тень мм-мя… мм-мя… тень Муция Сцеволы и мм-мя… мм-мя… Марка Аврелия…

Когда они будут расходиться по домам, вспотевшие, утомленные, охрипшие и увядшие, кто-нибудь, самый добросовестный, спросит просто:

— Ну, а как же, господа, быть насчет концерта? Устраивать, или лучше спектакль?

— Да как вам сказать, — ответят равнодушно другие ораторы, — можно и концерт, можно и спектакль. Посмотрим, каких артистов легче будет достать.

И тень Марка Аврелия кротко улыбнется из глубины веков.

Дым без огня