Причуды моей памяти - Даниил Гранин

Я убежден, что она обладала особым даром. Вера в Вангу — это вера в человека: «Все в человеке».

Ее спросил болгарский писатель: что ели гладиаторы, как себя вели люди Спартака? Ванга рассказала, что она видит: как они сидят, что едят. Она словно включает телевидение, которое показывает; прошлое или будущее, для нее без разницы. Этот болгарский писатель получил от нее полное представление того, что он не мог вычитать ни в одной из книг.

1998 август, 30 лет со дня разгрома в Чехословакии «социализма с человеческим лицом», правительства Дубчека.

У чехов все происходит по-чешски, у них всегда есть что-то от Швейка.

В 1968 году, когда происходили чешские события, были вывешены плакаты с надписью «На веки вечные с Советским Союзом», и тут же появились надписи на плакатах: «И ни часом больше».

В кино показывали, как встречаются Брежнев и Гусак, целуются трижды, из зала голос: «И в жопу».

Когда Дубчека вызволили из тюрьмы, его привезли на митинг на площадь, там собралось почти 500 тысяч народу. Было утро. Его вывели на трибуну, он не знал что сказать, с чего начать, он начал так: «Еще вчера я ужинал в тюрьме…», и вдруг площадь закричала: «А что было на ужин?» Это возможно только у чехов. Мудрость Йозефа Швейка — гениально подмеченная мудрость чешского человека. А что такое мудрость? Применительно к чехам, или по Швейку, это свой взгляд на вещи. Самый простой, неожиданно простой.

Чех Дроздовский рассказал: «После прихода танков в Прагу я сказал себе, что по-русски больше говорить не буду. Меня отовсюду выгнали. Устроился мойщиком окон. Шли годы. Однажды мою окна, подходит группа русских туристов, спрашивают, где тут универмаг. Я отвечаю, что по-русски говорить не хочу.

— Почему?

— Это после 1968 года. Они удивились:

— А что было в 1968 году?

И я понял глупость своего зарока».

Много лет меня занимает проблема памяти, самой ранней памяти, той запретной памяти, которую природа не позволяет человеку сохранять. Я, можно сказать, коллекционирую, у самых разных людей выспрашиваю, что они помнят, с чего у них началось сознание. Один из таких ранних рассказов я получил от Лены Р.

Однажды девочкой она шла по деревне с мамой. Вдруг увидела козу. Испугалась. Схватила мать за руку и потащила за собой обойти козу издалека. «Что с тобой?» — спрашивала мать. Лена ничего не могла объяснить. Была она девочкой отчаянной, не боялась никогда ни быка, ни коров. Мать стала вспоминать и вспомнила, что когда была беременна Леной, шла по улице, и на нее напала коза, обеими руками мать защищала себе живот, с трудом отогнала козу, но напугалась. И вот, выходит, что через столько лет это отыгралось.

Не знаю, можно ли назвать это памятью, а как по-другому это определить, тоже не знаю.

Михаил Михайлович Зощенко в книге «Перед восходом солнца» задался целью вспомнить самое раннее, что было у него в детстве. Это не воспоминание, поскольку воспоминание предполагает известное и забытое, это нечто другое, это прапамять, желание забраться туда, когда памяти у тебя не было, то есть не было личности, отдельной от матери, не появилось своего «я». И что вы думаете, после многих усилий Михаилу Михайловичу кое-что удалось, и он написал об этом в своей повести и хотел продолжать свое путешествие в прапамять. Может быть, он написал бы еще одно исследование об этом. К несчастью, его грубо прервала критика, партийный окрик, кажется, в центральном органе «Правда», было это во время войны, «Правда» была возмущена тем, чем занимается писатель в такое время. А Михаилу Михайловичу было наплевать, он занимался тем, что приспело, что хотелось, неуправляем он был.

Часть третья

Академик Евгений Борисович Александров рассказывал мне о своем дяде, президенте Академии наук СССР с 1975 по 1986 год Анатолии Петровиче Александрове. Трижды Герой Социалистического Труда, лауреат многих премий, талантливейший физик и далеко не простая личность. Анатолий Петрович интересовал меня своим отношением к А. Сахарову.

Было одно обстоятельство в жизни Александрова, которое определяло, по-видимому, кое-что в его поведении. В 16 лет, по сути подростком, он служил у Врангеля. С тех пор страх, что об этом узнают, сопровождал его. Характер у него был крепкий, страх не мог согнуть его, но и отделаться от него было трудно. Случай типичный в советской жизни, что-то такое этакое имелось у многих. Почти любой из моих друзей что-то скрывал или имел какую-то бяку. Отец раскулачен, дед был домовладелец, у жены брат был троцкист, у этого (под большим секретом) тетка — родственница Махно.

Из рассказов Евгения Борисовича Александрова.

«Сахаров его раздражал. Из-за него, полагал он, будут репрессии, не думает о людях. Нобелевский лауреат академик Басов тоже возмущался: „Ходит ваш Сахаров в белых одеждах, а мы из-за него в дерьме, фактически это мы спасаем интеллигенцию, науку, Академию!”»

«Сахаров не поддавался внешнему влиянию, герметичность его натуры была исключительно высока. В США проводили испытания независимости человека. Через 3, 5, 10 человек любой испытуемый уступал абсурдным уверениям подговоренных. Сахарову понадобились бы сотни нодговоренных».

«Анатолий Петрович был против высылки Сахарова в Горький, но считал, что это не самый плохой вариант, могли подстроить автомобильную катастрофу или запрятать в психбольницу. Как-то дома он сказал: „Я не верю человеку, который бросил своих детей от первой жены и сейчас голодает из-за того, что не выпускают за границу невестку сына его новой жены». И однако Анатолий Петрович пошел к Брежневу в связи с голодовкой Сахарова, когда ситуация была близка к критической. Брежнев дал согласие, и Сахаров прекратил голодовку”. Евгений Борисович рассказывает, что «наиболее интенсивная общественная деятельность Сахарова пришлась на годы президентства Александрова в Академии наук». Александрову приходилось отвечать на вопросы журналистов, иностранцев, улаживать скандалы и удерживать власти от репрессивных действий. Из-за этого в нем нарастало постоянное раздражение против Сахарова, он не скрывал своего неудовольствия действиями Сахарова, считал их общественно опасными, боясь, что «они могут спровоцировать новую волну репрессий, направленных на Академию наук и интеллигенцию в целом». «Хорошо зная партийный олимп (в отличие от Сахарова), он ясно видел наивность попыток Сахарова внушить руководству идеи в необходимости перемен».

«Я думаю, что среди членов Академии не менее половины были настроены против Сахарова, особенно среди старшего поколения. Его действия пугали академиков перспективой репрессивного наведения порядка в Академии. Кроме того, позиция Сахарова выставляла многих академиков в неприглядном виде, когда их вынудили публично отмежеваться от Сахарова, чья правота мало у кого из них вызывала сомнение».

Тем не менее Академия не сдала Сахарова как своего члена, не исключила его из Академии, несмотря на все усилия властей. В наибольшей мере давление власти испытывал на себе, наверное, Анатолий Петрович. «Защитил его именно Анатолий Петрович, какие бы легенды по этому поводу ни ходили», — говорил мне Евгений Александров. Хотя Анатолий Петрович почти никогда не обсуждал дома конфиденциальные темы, я оказался первым слушателем его рассказа о дипломатическом триумфе на собеседовании в Политбюро ЦК. Анатолий Петрович не называл имен.

«Меня спрашивают:

— Есть ли в уставе Академии процедура лишения звания академика?

Я отвечаю:

— Есть. С формулировкой „За действия, порочащие звание и т. д.”

Меня спрашивают:

— Так за чем дело стало? Я отвечаю:

— Видите ли, по уставу Академии все персональные вопросы решаются тайным голосованием на общем собрании, и я не уверен, что две трети академиков проголосуют за исключение Сахарова. Может получиться громкий политический скандал.

Меня спрашивают:

— А нельзя ли организовать открытое голосование? В этом случае академики не пойдут против линии партии открыто.

Я отвечаю:

— Для этого надо изменить устав Академии. Мне говорят:

— В чем же дело? Я отвечаю:

— Видите ли, по уставу Академии любые изменения устава утверждаются тайным голосованием на общем собрании, и я не могу гарантировать, что две трети академиков проголосуют за такое изменение.

— И тут они от меня отстали, — закончил Анатолий Петрович, очень довольный собой».

Воспоминания Евгения Борисовича Александрова были напечатаны в книге «А. П. Александров» (М.: Наука, 2002 г.).

Каких людей изготавливала советская жизнь? Я сам — хороший пример.

Все принималось как должное — история не допускала разных толкований. Было три революции. Цари все плохие, Гегель, Фейербах, Ницше — все они, сколько их было, имели серьезные ошибки, не заблуждались только Маркс, Ленин, Сталин. Это у нас в России изобрели паровоз, радио, аэроплан, телевидение, электрическую лампочку, правда, насчет автомобиля никак не получалось. Все остальное — в России. Закон сохранения вещества, рефлексы, «таблицу Менделеева» — у нас, мы первые — Ломоносов, Попов, Павлов, братья Черепановы, Розинг, Василий Петров, Яблочков, Можайский.