Вундервафля - Олег Дивов

Которые сутки пылает Сорбонна, удрал в Баден-Баден отважный Де Голль… Прямо стихами заговорил. Это, наверное, от общей нервозности и удушливости обстановки. Не плачь по Васе, милая Бетти, достанут Васю из пруда без особого труда, и не таких доставали, чтобы жестоко вздрючить за нарушение порядка движения в колонне. Связи нет уже полчаса, и антенна утонула, и тока больше нет, хорошо, стрелки на часах светятся. Но знаем мы, что валят русские по Франции, на всю железку топят, занимают стратегически важные точки, а в арьергарде ползут тягачи, и один вроде бы направляется к нашему уютному болотцу. Это ничего, что вода уже в сапогах булькает, вопрос – не задохнемся ли. Троим бы воздуха хватило, а вот эти шестеро несчастных в «собачнике» здорово нас ущемили насчет кислорода. И когда настанет край, как бы не пришлось открывать люки да выныривать. А над люками у нас, извините, не вода. Давно уже нечто серое капает из триплекса и лезет снизу через сальники, ледяное, вообще в машине колотун сибирский – придонный ил нас засасывает, и откуда его здесь столько? Видать, не в пруд рукотворный мы ухнули, а в мелкое озерцо. Лучше б я в собор Парижской Богоматери въехал… Эй, не вешать носа, бойцы!

Мы воины-интернационалисты, спасители французской Пятой Республики от либеральной заразы, нам ли гикнуться где-то под Безансоном? Да ни в жизнь! Не вытащат – так вынырнем, не вынырнем – так взлетим, разве я не гожусь в космонавты? Веселей, ребята!

И все-таки, как ни люблю я «тигру», как ни жалко будет с ней расстаться… Но когда выйду с гауптвахты, двину прямо к комбригу и скажу: делайте со мной что хотите, товарищ полковник, только я в эту вундервафлю больше не сяду!

Потому что с разгоном у нее хорошо, и с холодным пуском отменно, но вот такая зверская отрицательная плавучесть – непорядок.

Пошлите меня лучше в космос. Там хотя бы сухо.

Боги войны

Младшему лейтенанту Сане Малешкину приказали спрятаться где-нибудь и не отсвечивать. Он так и сделал – спрятался где-нибудь и не отсвечивал. А потом решил на всякий случай еще и не возникать.

Когда Саня вдруг понадобился, комбат долго не мог до него докричаться.

– Ольха, Ольха, я – Сосна! Да куда же ты запропастился, посмертный герой, мать твою за ногу…

Малешкин не отзывался. Ему все это надоело.

Но только вчера, когда взбесились танкисты, Саня понял, кому надоело по-настоящему. А нынче, словно в ответ на их дикую выходку, настало затишье. Врага не видно, куда двигаться – непонятно. Впервые за войну.

Оставалось сидеть и ждать, чего дальше будет.

Вдруг все без толку и кошмар начнется по новой?

Или случится какой-нибудь окончательный, последний кошмар…

Вчера, двадцать второго июня две тысячи десятого года, усиленная танковая рота полковника Дея пошла в наступление. «Тридцатьчетверки» взревели и лихо рванули вперед. Первый взвод, назначенный в разведку боем, наткнулся на встречную разведку немцев, проскочил сквозь нее без единого выстрела, ловко увернулся от артиллерийского залпа в борт, выскочил на вражескую базу и принялся по ней кататься, закладывая крутые виражи, паля во все стороны и даже иногда в кого-то попадая. Второй и третий взводы поначалу действовали согласно намеченному плану на асимметричный охват противника, но вдруг заскучали. Через пару минут выяснилось, что воевать некому: все разбежались по кустам ловить немецкую артиллерию, нимало не заботясь общей задачей атаки. И только приданная роте батарея «СУ-100» лейтенанта Беззубцева повела себя более-менее разумно. Оценив обстановку, комбат счел за лучшее рассредоточиться и затаиться вокруг своей базы, а то мало ли? Вдруг кто приедет…

Рассредоточиться у самоходов вышло, затаиться – нет. Машина Теленкова просто не сдвинулась с места, делая вид, что ее все это не касается. Зимин уполз за ближайший куст и там пропал. Чегничка то и дело ерзал, говоря, что здесь он плохо замаскирован, а вон там будет гораздо лучше, а вон там еще лучше. Когда он проехал мимо комбата в пятый раз, тот крикнул, что у него сейчас голова закружится. Малешкин, у которого действительно начала кружиться голова, нашел удобный тупичок, загнал в него «зверобоя» задом, сказал наводчику поставить пушку на прямой, и если враг за каким-то чертом сунется – убивать, а сам сполз на пол, приткнулся в углу и закрыл глаза.

Посреди карты стоял одинокий «КВ» полковника Дея. Мимо него туда-сюда носились ошалевшие немцы.

Управление боем было безнадежно потеряно.

А сегодня вдруг не случилось боя.

Пока что.

– Ольха, Ольха, я – Сосна!

– Ну чего он мне сделает? – спросил Малешкин у серой темноты бронекорпуса. – Ну вот чего он мне сделает?..

– Да ничего, – отозвалась темнота голосом заряжающего Бянкина. – Но вообще… нехорошо так, лейтенант. Люди беспокоятся.

– Люди… Здесь людей нет, – сказал наводчик Домешек. – Я, например, не встречал.

– А мы?! – удивился Бянкин.

– Так то мы. Тебя хотя бы потрогать можно. А вот, например, комбат – это какая-то ерунда, данная нам в ощущениях. Бесплотный дух, бубнящий на радиоволне.

– Мы же его видели!

– Мало ли чего мы тут видели…

– Дурак ты, Мишка, – сказал Бянкин.

– Не отрицаю, – легко согласился Домешек. – Был бы умный, пил бы сейчас холодное пиво на Дерибасовской, а не загибался тут с вами.

– Будто от тебя зависело что.

– Тоже верно, – опять согласился Домешек. – С тех пор, как началась война, ничего уже от меня не зависело.

Подумал и добавил:

– А вот с тех пор, как меня убило… Хм… Кое-что зависит. Удивительный парадокс. Я вам сейчас по этому поводу расскажу один старый еврейский анекдот!..

– Ольха!!! Я – Сосна!!! – надрывался комбат.

«Еще немного, и у меня уши завянут», – решил Малешкин и нажал клавишу приема.

– Сосна, я – Ольха.

Несколько мгновений комбат просто тяжело дышал у него в наушниках, а затем подчеркнуто ласково осведомился:

– Что с вами, Сан Саныч? Опять воевать надоело?

– Жить надоело, – честно ответил Малешкин. – Не могу больше. Устал. Прием.

– Ты мне это брось, посмертный герой, – сказал Беззубцев. – Ух, напугал. Я уже хотел подъехать и тебя подтолкнуть немного, чтобы очнулся. Видишь кого-нибудь?.. Прием.

– Никого. Только наших. Прием.

– Вот и никто не видит. Короче, старший приказал стоять пока. Ясно? Прием.

– Да я и так стою! Хорошо стою. Они мимо пойдут, им больше некуда сунуться…

Малешкин выпалил это машинально, и тут вспомнил, что ему надоело воевать и надоело жить. Оборвал себя на полуслове и сухо закончил:

– Прием.

– Ну, они тоже не дураки, – сказал комбат. – Где узкое место, там и будут ждать засады. Поэтому ты не увлекайся. Если сможешь, выпусти одного-двух на меня, прибей следующего и уходи на запасную, пока не накрыли. Вдруг у них опять в тылу гаубицы. Положат тебе снаряд на крышу…

– Не хочу! – вырвалось у Малешкина. – Хватит!

– Что?.. Чего?

– Вас понял, – сквозь зубы процедил Малешкин и отключился.

– Не дури, Сан Саныч, – миролюбиво попросил комбат. – Стой и жди.

Малешкин выдернул фишку переговорного устройства из гнезда.

– Сам видишь, новая карта, – сказал комбат. – И противник как сквозь землю провалился. Не время сейчас дурить. Что угодно может случиться. Ты же сам этого больше всех хотел! Очень тебя прошу…

Малешкин сорвал с головы шлемофон и не глядя уронил его под ноги. Здесь это было можно. Пол в машине чистенький, и весь мир вокруг чистенький, и сам ты словно только из бани. Малешкин здесь набрался привычек, немыслимых в обычной самоходной жизни.

Люк над головой сам распахнулся и встал на стопор, едва Малешкин его толкнул. Саня высунулся наружу и посмотрел назад. Там все было как обычно: на корме машины сидел маленький солдатик-пехотинец в большой, не по росту, шинели и вел наблюдение за тылом.

В тылу были холмы, и посматривать туда стоило. Саня по опыту знал, что там ничего нет, там конец света, край земли. И маленький солдатик это понимал. Но сейчас роту выбросило на незнакомую карту, и правильно комбат говорит: что угодно может случиться. Внезапный прорыв немцев из-за границы карты, например. Удар с воздуха, которого еще ни разу не было и не предвидится, но когда-то он ведь должен быть. Пускай тебе сто раз жить надоело, умирать все равно больно.

– Громыхало! – позвал Саня. – Вверх поглядывай.

– Птицы не летают, – сказал Громыхало, не оборачиваясь.

– И чего? – удивился Саня. – Они тут никогда не летают.

Из соседнего люка выбрался Домешек, уселся на броню и сказал:

– Не нравится мне все это, лейтенант. Что-то будет. Возможно, мы допрыгались. Громыхало! Следи за воздухом.

– Птицы не летают, – повторил Громыхало. – Значит, и самолеты не полетят.

– Ишь ты, философ, – сказал Домешек. – Здесь еще грузовики не ездят. И люди не ходят.

Громыхало чуть повернулся внутри шинели, которую надел внакидку, и уставился на наводчика. Остроносый, с маленькими глазками, он, в своем несуразно большом обмундировании, да еще при здоровенном «ППШ», смотрелся бы донельзя смешно, когда бы все вокруг не было так грустно.