«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Вопрос разрешился, но положение получалось странное: мы, так сказать, жертвовали своими интересами, оставаясь в этой квартире, но оказывались там гражданами второго сорта, только терпимыми, но вообще мало желательными. Я помню, как ты, бедненькая, чувствовала себя неловко и старалась убедить себя и меня, что все это только так, временно. Убедить меня было довольно трудно, а сделать так, чтобы я почувствовал себя членом семьи, совершенно невозможно. Так оно и осталось, и усилилось, потому что для усиления было потом еще достаточно причин. Но, чтобы тебя не расстраивать, я ничего не говорил и старался, со своей стороны, не давать поводов для осложнений. В таких условиях приблизительно к середине сентября 1919 года мы переселились из Мамонтовки в Москву, дружески расставшись с гостеприимной тетей Асей и дядей Костей, который всегда называл меня «дядей Володей».

Нам отвели для жительства кабинет Ивана Григорьевича. Это была огромная, но очень уютная и уютно обставленная комната. Пока не начались холода, в ней было очень хорошо, и первый вечер мы чувствовали себя совершенно счастливыми. Нам дали маленький самоварчик, и мы готовились пить чай вдвоем, не выходя в столовую. Ты сказала: «Достань, пожалуйста, чашки из книжного шкафа» (который служил нам буфетом) и прибавила: «Это – очень красивые чашки из старинного японского фарфора. Их было много, но остальные все побились; остались только эти; я очень их люблю». Я пошел за ними с подносом, уставил, понес обратно, и здесь моя нога зацепилась за ковер: я покачнулся, поднос покачнулся, чашки упали на пол и разбились. Со стыдом и смущением ждал, что будет: ведь я все-таки еще мало знал тебя. И не было ничего. Ты была очень огорчена, это было видно, но мне не сказала ни слова и, когда заметила, что я – не в своей тарелке, дружески улыбнулась, положила свою ручку на мою руку и сказала: «Ничего, не смущайся», – и я опять почувствовал, что, действительно, в мою жизнь вошло с тобой настоящее счастье.

В первую очередь мне пришлось заняться моими университетскими делами. В течение лета было произведено объединение всех трех университетов, находившихся в Москве, т. е. в настоящий Московский университет влились Высшие женские курсы и Народный университет Шанявского.[272] Первое же заседание математической предметной комиссии оказалось весьма многолюдным, и тут я познакомился с очень многими интересовавшими меня людьми.[273]

Меня очень интересовал В. П. Шереметевский. Он был, так сказать, моим первым, хотя и заочным, наставником настоящей, то есть высшей, математики. Я был гимназистом шестого класса, и первые три рубля, которые заработал уроками, употребил на покупку «Элементов высшей математики» Лоренца в переводе и с огромными дополнениями Шереметевского.[274] Эта книга, которая охватывает историю математики, ее философию и элементы аналитической геометрии и анализа, была для меня откровением. Впоследствии, уже после смерти Шереметевского, я подготовил ее к новому изданию[275] и видел, конечно, все ее слабые места. Но у меня сохранилась слабость к Шереметевскому, сменившаяся при личном знакомстве большой симпатией. Это был старый идеалист, которых много среди нашей интеллигенции. Конечно, личной научной работы он никогда не вел, но, будучи прекрасным педагогом, превратил довольно скудную книжку знаменитого голландского физика Лоренца в живо написанную энциклопедию математики. Когда я познакомился с ним, он был уже на склоне лет, но обладал еще большой живостью и остроумием.

Через несколько недель Шереметевский внезапно умер, и мне был передан его курс высшей математики для натуралистов, читавшийся в помещении Народного университета Шанявского. Кроме этого курса, я получил еще курс интегральных уравнений и курс дифференциальных уравнений математической физики. Так постепенно я обрастал занятиями по моей прямой специальности, и мне уже не хватало времени. На заседаниях Государственного ученого совета я познакомился с представителями Научно-технического отдела ВСНХ, и мне было предложено стать там членом коллегии, на что я охотно согласился. Я все еще продолжал работать в Трамоте, как и ты, но для меня все более и более становилась ясна полная несовместимость этой работы с моими научными занятиями, и я решил при первой возможности уйти.[276]

Вернемся к нашей жизни дома. Вот мы сидим за столом в Вашей огромной столовой: Иван Григорьевич, Катя, Сережа, Марья Григорьевна, Александр Александрович, их сын Котя (Константин) и их постоянный спутник Илья Аркадьевич Мильман. Марья Григорьевна священнодействует. Тонкими ломтиками нарезан хлеб и строго поровну распределен. В великолепной фарфоровой миске налита невероятная бурда, называемая супом, и также строго поровну распределяется. Я с некоторым удивлением – после прекрасного питания у тети Аси – беру в рот первую ложку и нахожу, что мое обоняние меня не обмануло.

«Маня, – обращается Александр Александрович, – нельзя ли получить еще ломтик хлеба? Я, по рассеянности, сразу его съел». – «Ни за что, – отвечает Марья Григорьевна. – Ты знаешь свою порцию. Поторопился съесть ее, больше не получишь». Видя растерянный вид Александра Александровича, ты протягиваешь ему свой кусочек. «Не допущу этого безобразия, – говорит Марья Григорьевна. – Если ты, Юлия, будешь вмешиваться в мои распоряжения, я отказываюсь вести дальше хозяйство». Испуганный Иван Григорьевич бросает на тебя умоляющий взгляд, твой кусочек возвращается к тебе. Александр Александрович покорно опускает голову, и все успокаивается.

Следует второе блюдо – пшенная каша, скорее – пшенный жидкий развар на воде без капли масла. «Кто хочет масла, пусть несет свое», – говорит тетка и затем поясняет: «Меня научили очень хорошему способу варить кашу: если сразу налить воды, получается чепуха, а если добавлять понемножку, то все замечательно разваривается и сохраняется великолепный вкус». Александр Александрович, который на минуту вышел, возвращается с кусочком масла на ложке и кладет в свою кашу. «А я и не знала, что у тебя есть настоящее масло», – говорит ему жена. «Да уж, это не Главрасмасло», – отвечает он ей с торжеством. Главрасмасло – это центр по производству растительного масла, где Марья Григорьевна работает. Она не дает мужу своего растительного масла, а он ей – своего коровьего. Обед кончен; подается жиденький чай без сахара; каждый приносит свои кусочки.

Вечером – ужин: те же блюда в том же порядке и с теми же репликами и пререканиями. «И это всегда так?» – спрашиваю я у тебя. «Всегда, – отвечаешь ты, – с той только разницей, что завтра будет гречневая каша, а послезавтра – картошка». – «Я не про это говорю, – возражаю я, – а вот об этих спорах о кусочках, этой неумолимости, этом торжестве, когда один ест то, чего другой не имеет». – «А, это у них в семействе издавна заведенный порядок». – «Но неужели это меню никогда не сдабривается кусочком мяса или рыбы?» – «Нет, никогда». – «Что же, все так-таки довольствуются этим режимом?» – «Трудно сказать. Мне кажется, что тетка с семейством чем-то подкармливается у себя в комнатах». – «А твои, Иван Григорьевич, дети?» – «Папа часто ходит ужинать напротив, к Борису Александровичу: там кормят дорого, но прилично». – «А дети?» Ответа нет, что, собственно, и является ответом. «Ну, по крайней мере, этот режим должен стоить дешево», – говорю я. «Не знаю, – отвечаешь ты, – до сих пор платил папа; я не имела к этому отношения, а в конце месяца увидим».

И мы увидели: счет получился как раз такого порядка, чтобы слизнуть наш месячный заработок. К большому возмущению Марьи Григорьевны, я попросил показать книгу закупок, нашел там и мясо и многое другое, и на мой вопрос о мясе Марья Григорьевна, глядя мне в глаза ясным и твердым взглядом, сказала: «Неужели же вам ни разу не попалось в супе мяса? Так-таки ни кусочка?» Что же можно было ответить? Ты не хотела никаких домашних историй, боялась расстроить Ивана Григорьевича нашим разрывом с теткой, а я боялся расстроить тебя и промолчал. Но нужно было подумать о дополнительном заработке.[277]

Прежде чем думать о заработке, пришлось думать об отоплении. Температура упорно падала, а восстановления центрального отопления не предвиделось. В сентябре в комнате была «комнатная» температура в 15–16 градусов, но уже к концу сентября она спустилась до 10 градусов, а в октябре неумолимо поползла ниже, и мы стали мерзнуть. Пришлось подумать об электрической грелке. Та, которую я купил, была необычайно эстетична: внутри горели красные лампочки, дававшие теплое впечатление, но температура ползла вниз, и, когда она доползла до 4 градусов, мы решили переместиться в маленькую угловую комнату, твою комнату, надеясь, что там будет легче сохранять тепло. Ошибка: комната оказалась необычайно холодной, и наша грелка и тут была недостаточна. И притом произошло происшествие, лишившее нас всякой возможности греться электричеством. Был опубликован декрет, каравший смертной казнью за электрическое обогревание помещений. Так как у нас иного выхода не было, мы все-таки продолжали греться.