Лишние мысли - Евгений Москвин

Голос матери:

— …приехала, да.

— А она уезжала? Ну да, мы с Колькой, впрочем, так и решили, — голос Мити звучал более приглушенно, чем материн.

— Какие вы догадливые! А куда она, спрашивается, делась, если не уехала? Плохо ей, вот чего. В больнице лежала.

— Опять?

Мать понизила голос:

— Да. Только ему не надо говорить об этом, ладно?

Лежа в кровати, Коля невольно остановил дыхание.

— Хорошо. Не буду. Выходит, она не выздоровела?

— Ну, ее опять прихватывало. Уже по два раза в день. Совсем то есть плохо… Боль была адская. А сейчас полегчало, ничего вообще не болит вроде бы, но, говорят, это ненадолго, на почках опухоль какая-то. Пересадку надо делать. А там очередь, и даже если и связи и деньги заплатить, все равно ждать придется. Ужас просто… даже неизвестно, чем все это обернется.

— В каком смысле?

— Люда, Люда… имя-то какое редкое, — задумчиво проговорила мать.

— Ну а ты тоже Люда, — сказал Митя, — и твою концертмейстершу тоже Людой зовут.

— Но нам-то сколько лет? Мы другое поколение. А где ты Люд найдешь — в вашем поколении?.. — в голосе матери была такая интонация, словно это последнее обстоятельство — редкое имя — и есть самый главный аргумент, почему Люду нужно отправить на пересадку побыстрее, вне очереди…………………………………………………

Коля опустил занавеску, вскочил и побежал на улицу. Он разом забыл обо всем: теперь его не интересовало ничего, кроме Люды. Но он не осознавал этого до конца и, тем более, не говорил себе ясно, да и вряд ли им двигало какое-то чувство, нет, скорее любопытство… но любопытство странное.

Неизъяснимое.

Когда он вышел, Люды перед домом уже не было, и Коля, поспешив на дорогу, увидел вдалеке только удаляющуюся спину, обмотанную шерстяным платком.

— Люд!.. — окликнул он, чувствуя секундный дискомфорт; и еще почему-то ненатуральность, фальшивость.

Девочка не обернулась. Он снова позвал:

— Люда! — позвал сильнее.

Она и на сей раз не обернулась, только остановилась и чуть повернула голову.

Он видел профиль лица, Люда по-прежнему не смотрела на него; скорее, только косилась назад. Глаз он не различил отсюда. Только нос.

— Чего?

— Ты ко мне?

— Нет, нет… — Люда покрутила головой и пошла дальше.

Он знал, что она так ответит, — она ответила бы так в любом случае, если бы даже и пришла к нему, но она не могла прийти к нему; она пришла ровно так, как и приходила всегда, и Коля чувствовал даже какие-то странные угрызения совести за то, что он вот так вот выбежал, окликнул. Дело было не в том, что он выдал этим свое любопытство, — нет-нет, совсем не в том, — а просто ему досаждала нелепость сложившейся ситуации, и эту нелепость создал он. Сам. А не Люда.

Несмотря на то, что она вела себя странно — как всегда, — она была здесь ни при чем.

Совершив нелепую вещь, Коля впервые за восемь лет ругал себя за это не очень сильно, но настойчиво, как делают это взрослые люди; и знал, что еще будет ругать и дальше. Почему?

Неясно…

«Где я видел ее последний раз? — спрашивал себя Коля как во сне и все вглядывался в удаляющуюся спину. — На торфянке?.. Нет, не на торфянке, еще позже на проезде видел — она в „ножички“ играла гвоздем… и еще, наверное, видел после… не помню».

Но Коле было гораздо приятнее думать, что именно на торфянке он видел ее в последний раз, что именно там она играла в «ножички», пришла туда специально, потому что гвоздь, как она думала, легче втыкается в этот мягкий, удушливый чернозем, который, если захватить горсть, лежал потом на ладони только двумя состояниями: либо солидными черными комьями, либо темносерой пылью, — среднего не дано. Люда кидала гвоздь, но он всегда попадал в пыль и по-прежнему падал, выбивая из торфа маленькие глухие взрывчики — как от щелчка.

Да, ему было приятнее и спокойнее думать теперь, что, якобы сделав себе это послабление, у Люды все равно так и не получился ни один бросок… а почему не получился? Потому что по-прежнему она бросала неправильно, с высоты метра, слишком выпрямляла ноги, затем приседала, чтобы поднять гвоздь, разводила колени в разные стороны, как кузнечик, — неправильно, все неправильно!.. Просто потому что она неправильный человек.

И он чувствовал в этом какую-то свою тайную вину.

IV

В следующий раз Коля встретил Люду уже в конце осени. Он приехал на выходные без Мити, с одной матерью — мать всегда совершала в ноябре «контрольный заезд по закрытию сезона»: «печную заслонку проверить, парник закрыть, электросчетчики выключить, дверь запереть на два замка» и пр.

Коля увидел Люду на центральной дороге, когда возвращался из магазина. (И чего ему было идти в магазин, тот был закрыт еще с конца сентября! Но мать настояла, чтобы он сходил и проверил:

— Поди, поди, а вдруг открыт.

— Да какое открыт, в поселке сейчас хорошо если треть дачников!

— Не спорь, — сказала мать рассудительно, — сходи и посмотри. Сейчас ведь суббота. И если открыт, я пойду уже сама туда).

Конечно, магазин оказался закрыт, и Коля возвращался, испытывая тайное умиление от того, что оказался прав и что сейчас придет домой и сообщит матери о своей правоте. Никакого раздражения, что мать настояла и заставила его совершить этот бессмысленный поход, Коля, как ему казалось, теперь не испытывал.

И вот он увидел Люду. В первый момент он даже не узнал ее. Куда подевались косынка, бирюзовые башмаки? А все остальные «составляющие» ее облика? Она стояла прямо, вытянувшись в струнку? И ноги по швам? Теперь определить это было трудно — на Люде была ярко-желтая куртка, похожая на трубу, очень длинная, ниже колен и еще ниже виднелись два красных квадратика штанин и такого же цвета калоши. Носки в разные стороны расставлены не были.

Вместо косынки голову теперь обильно осыпали рыжеватые колечки волос; густые и жесткие.

Одной рукой Люда держала за сиденье новый велосипед, красную «Каму», весело сверкавшую многочисленными наклейками, звонком и фарой…

Трудно сказать, почему он это сделал. Скорее всего, он даже не осознавал до конца, что на Люде парик; и он не помнил в этот момент ни единого эпизода из предшествовавших встреч и ни одного ощущения: страха, дискомфорта, симпатии, неприязни, — нет-нет, ничего этого не было. И последняя встреча, когда он совершил ту нелепость (по его тогдашнему впечатлению) — когда, увидев Люду из окна, побежал на улицу и спросил у удалявшейся спины: «Ты ко мне?» — и этой нелепости он не помнил, хотя должен был бы вспомнить. И тогда это, возможно, уберегло бы его…

Он сделал это без причины, но хладнокровно. Сначала остановился и сказал: «Привет!»

Она ответила:

— Привет.

Он приблизился.

— Давно приехала? — его рука дрогнула.

Люда не ответила и смотрела на него. Он резко выбросил руку вперед и сорвал парик. Люда, конечно, не была готова к этой атаке, но вцепилась ему в кисть обеими руками, успела вцепиться, — видно, потому, что все время помнила об этом парике; принялась колотить худым кулачком по Колиной руке, и еще била ногой ему по коленке, брыкалась, нелепо, неуступчиво…

Это было похоже на то, как человек в давке не желает пропускать вперед стоящего рядом соседа.

Звуки, вырывавшиеся при борьбе из Людиного рта, были чем-то, вроде:

— И-и… и… тк… э-э-э… тк… Коля не увидел головы без парика, а если и увидел, то потом все забыл.

Он выпустил парик и отбежал назад; таращился на то, как она, краснея и дрожа всем телом, снова нахлобучивает его на голову, как ушанку. Оправляет конвульсивно дрожащие колечки — так дрожат засохшие листья на ветру.

Нос Люды, казалось, от этих рефлекторных движений (и тела, и сухих колечек) сделался совсем уж огромным.

«Люда Гриб. Гриб, — мелькнуло в голове Коли, — Господи…»

Он будто бы прощения просил про себя; обреченно, но ни о чем не сожалея.

Что она сделала потом? Кажется, вскочила на велосипед — Коля не увидел этого движения до конца, потому что развернулся и помчался как угорелый к своему дому.

Ему казалось, расстояние он преодолел одним прыжком.

Возле дома Коля натолкнулся на мать… нет, не просто натолкнулся — он стукнулся о ее грудь, едва ли не с разбега. Он увидел мать только после столкновения.

Отпрянул; выдохнул.

— Что случилось? Что ты сделал? — мать смотрела на него; не просто пристально, но и со странным вызовом.

— Я?.. — Коля проглотил слюну. — Ничего.

— Ничего? Так… я все видела, что ты сделал. Ну-ка пойди и извинись перед Людой.

— Я…

— Ты слышал меня? Или мне тебя за руку отвести, как младенца? Ну-ка пойди и извинись. Иначе я с тобой больше не разговариваю.

— Мама, что с ней такое?.. — только теперь он задышал тяжело и часто.

Лицо матери, настойчивое, грозящее, нависало над его лицом.