Год обмана - Андрей Геласимов

Нет, в этом поезде машинистом была Марина. Я только переводил стрелки.

Да и то, когда меня об этом просили.

Старичок наконец замолчал, и мы все посмотрели на Диму. Он сделал серьезное лицо и начал переводить:

– Синьор Бонкомпаньи говорит, что Сергею, разумеется, видней, поскольку он сам является представителем русского народа, но лично ему, как человеку старому, опытному и повидавшему, все-таки кажется, что обвинять во всех бедах русский национальный менталитет было бы не совсем осмотрительно.

– О чем он говорит? – спросил я.

– Он говорит, что мы не такие тупые, как кажемся, – ответил Сергей.

– Это радует. Слушай, а минералку уже всю выпили?

– Не знаю. Вон на том столе, похоже, осталась. Ты где был?

– Ну, вы будете слушать или нет? – возмущенно сказал Дима. – Я еще не все перевел.

– Не надо больше переводить, – махнул рукой Сережа. – Все и так уже ясно. Скажи ему, что русские жили и будут жить в говне. А, главное, скажи, что им это нравится.

– Интересный у вас разговор, – сказал я и встал, чтобы принести себе минеральной воды.

– Синьор Бонкомпаньи считает, что жизнь среди экскрементов никому не может понравиться, – перевел через минуту суетливый Дима. – Он говорит, что вы, наверное, чем-то расстроены. Иначе вы бы не стали обижать целый народ.

– Еще как расстроен, – отозвался Сережа. – Он ведь родился в Италии, а мы в России. Где уж тут не расстроиться? Ты как ему слово «говно» перевел?

– А мне Италия надоела, – сказал я. – Жарко у них тут.

– Еще он говорит, – продолжал Дима, – что народ, который дал миру Толстого, Бродского, Рахманинова и многих других …

– Толстого знает? – хмыкнул Сережа. – Ну и что? Пусть вспомнит Достоевского, Пушкина, Менделеева и еще целую кучу всяких засранцев. Передай ему, что они все давно сдохли.

Дима изумленно посмотрел на него.

– Передай, передай, – неожиданно зло сказал Сережа. – А то сидит здесь, козел старый, всякую чушь несет. И не умерли, а именно – сдохли.

Я тихонько поставил свой стакан на стол. Таким я его еще не видел.

– Скажи ему, что все самое мерзкое в мире выдумано у нас.

Краем глаза я увидел, что ПП прервал свой разговор с хозяином и начал прислушиваться к сыну, который говорил с каждой минутой все громче и громче. Дима беспомощно смотрел то на меня, то на Сережу. Бонкомпаньи занервничал. Скука мгновенно исчезла с лица засыпавшей до этого Амбры, и теперь она с настороженным вниманием тоже прислушивалась к разговору. Марина наконец спрыгнула с качели и вместе со своим Маттео ушла куда-то за дом.

– У нас придумали дебилизм, – продолжал Сережа. – У нас придумали стукачей. У нас придумали лизать жопы.

Он вдруг побледнел как стена и медленно закончил:

– А еще у нас придумали русскую рулетку.

Я сначала не понял, к чему он это сказал, но через секунду мне все стало ясно. Остановить его уже было нельзя.

– Красивый? – сказал Сережа, вынимая из кармана брюк небольшой револьвер. – Это мне Маттео подарил. В знак дружбы. Мы с ним теперь друзья.

ПП вскочил со своего места и ринулся к нам.

– Стой, папа! – закричал Сережа, приставив пистолет себе к правому виску. – Стой! Не двигайся дальше!

Я подумал, что мне это снится и я сейчас проснусь.

– Понимаете, – сказал он, обращаясь к побелевшему как он сам Бонкомпаньи. – Это русские офицеры изобрели такую забаву во время первой мировой войны. Сидели себе в окопах и баловались оружием. Правда, хороший подарок? Не знаю только, как через таможню провезти.

– Он не понимает тебя, – заикаясь, выдавил Дима.

– А мне плевать! – изо всех сил закричал Сергей. – Мне плевать! И на тебя мне плевать! Ты меня достал! Ты меня достал! Я тебя ненавижу! Ты идиот!

Он вдруг навел револьвер на Диму.

– Если б ты знал, как мне хочется это сделать!

Дима беспомощно закрылся ладонью и зажмурил глаза.

Старушки с молотками в руках стояли посреди лужайки, словно пораженные громом. Вокруг была полная тишина. Все смотрели на нас.

– Пошел отсюда! – закричал Сергей. – Быстро! Чтобы я тебя не видел! Бегом!

Дима, прикрываясь руками, неловкой трусцой убежал в сторону дома.

– Видите? – Сергей снова повернулся к Бонкомпаньи. – Он боится. Он трус. А те русские офицеры были не трусы. Понимаете? Вы понимаете меня или нет? Понимаете? Они были не трусы!

Бонкомпаньи в испуге молча таращил глаза.

– Кивните мне, если вы меня понимаете. Кивните! Вот так!

Сережа медленно качнул головой, показывая как надо кивать

– Понимаете?

– Сергей… – начал ПП.

– Папа! Не надо ничего говорить! Я прошу тебя! Ты сказал уже все! Ты для себя выбор сделал! Дай теперь мне выбирать. У меня тоже должно быть право.

– Но я…

– Не говори ничего! Я не могу тебя сейчас слушать. Я больше не могу слушать тебя! Я тебя ненавижу!

– Сергей!

– Папа!

Он снова приставил револьвер к голове и мы услышали, как он снял его с предохранителя.

– Не надо Сережа! Не делай этого!

– Стой там, папа! Стой там! Иначе я нажму на курок!

– Я стою, сынок! Я стою, Сережа!

– Так вы понимаете меня или нет? – он снова повернулся к Бонкомпаньи.

Тот в ужасе посмотрел на меня. Я медленно качнул головой. Не отводя от меня глаз, Бонкомпаньи наконец кивнул тоже.

– Ну вот и хорошо. А этот дебил говорит, что вы меня не понимаете. Как он меня достал. Надо было все-таки его пристрелить. Уже дня три об этом мечтаю.

Он опустил револьвер и быстрым движением вывалил барабан. Патроны со стуком упали на пластиковую поверхность. Никто не успел даже шелохнуться, как он схватил один из них, вернул его на место и прокрутил барабан левой рукой.

– Может, это и не в первую мировую придумали, но уж, что русские – это точно. Другие бы не смогли. Кроме русских все равно никто не сумеет. Смотрите!

Он снова бросил руку к виску, судорожно сжал зубы и нажал на курок.

– Сережа! – изо всех сил закричал ПП.

– Ну что, папа, испугался? – сказал он, опуская оружие. – Пронесло. Значит, пока я везучий.

– Вот это и есть русская рулетка, – обратился он к Бонкомпаньи, тяжело дыша. – Понятно? Понял теперь, что такое русский народ? Понял?

Итальянец снова посмотрел на меня, и я показал ему, что нужно опять кивнуть.

– Понял! – сказал Сережа. – Видишь, как с нами трудно. А ты говоришь: Толстой!

В этот момент из-за дома выбежала Марина. Увидев ее, он вскочил и закричал страшным голосом:

– Уберите ее! Уберите! Я не хочу ее видеть! Уберите ее!

Он снова крутанул барабан и приставил револьвер к голове.

– Уберите ее, пожалуйста!

Я видел как закрылись его глаза, и палец начал свое движение. У меня еще оставалось, может быть, полсекунды.

Вскочив на ноги, я успел схватить его за рукав и в это мгновение раздался наконец выстрел.

Последнее, что я увидел, были его изумленные глаза, бросившийся к нам ПП и ныряющий под стол Бонкомпаньи. Потом я почувствовал сильную боль. На этом все кончилось.

ОСЕНЬ: МИХАИЛ

После возвращения из Италии ПП предложил мне переехать жить к ним. Он сказал, что очень признателен и ему бы хотелось, чтобы я чувствовал себя полноправным членом семьи. Я ответил, что и так чувствую себя нормально, и тогда он просто дал мне пять штук.

Деньги оказались кстати, потому что как раз начался этот дурацкий кризис. Две тысячи долларов я отвез матери, а когда вернулся в Москву, те три штуки, которые у меня оставались, можно было продать уже просто по баснословной цене. Поползли слухи, что в Москве скоро начнется голод. О таких вещах я читал только в детстве в книжках про войну, поэтому меня это сильно не задело.

У меня по-прежнему оставался «мой» LandRover, и я каждый день как на дежурство приезжал к ним домой. Сережа больше не выключал при моем появлении компьютер. Он пожимал мне руку, а потом мы молча сидели в его комнате, занимаясь каждый своим делом. Вернее, он занимался своим делом, а я смотрел ему через плечо.

Мне нравилось так сидеть. Я мало что понимал во всем этом Интернете, особенно когда он заходил на англоязычные сервера, но тишина в его комнате, мягкое кресло и приглушенное жужжание компьютера убаюкивали меня как в детстве. Я закрывал глаза и видел себя маленьким мальчиком на диване, когда за окном темнеет, и густыми хлопьями идет снег. У меня температура, поэтому в школу я завтра уже не пойду. Мама укрыла меня одеялом, включила телевизор и села в наше старое кресло с клубком ниток и тонкими спицами в руках. Я могу дотронуться до нее, и тогда она поворачивает голову и улыбается мне в ответ. «Осторожно, – говорит она. – Я считаю петли. Подожди немного. Сейчас принесу тебе что-нибудь». Она встает и идет на кухню, а я прячу голову под одеялом и улыбаюсь в темноте. Мама вяжет мне свитер.

Иногда он начинал объяснять мне, что там было к чему у него в Интернете, но я плохо слушал, и в конце концов он отворачивался, оставляя меня в покое.

О Марине мы больше не говорили. Это имя было теперь под запретом. Не знаю, что у них там произошло, пока я валялся в этой частной клинике, но когда меня выписали, ее уже не было в Италии. Однажды я заикнулся насчет нее в присутствии ПП. Он ничего не ответил, но так нахмурился, что мне пришлось сделать вид будто бы я оговорился. «Нельзя так нельзя», – сказал я себе. Тем более, что для меня так выходило даже удобней.