Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

— Немаленькая, да. Но и цель у нас великая.

— Может, попытаемся достичь ее не таким разорительным способом?

— Например?

— Ну-у… Давай уедем в Германию по туристическим визам…

— И?…

— И останемся там. Многие так делают, — Елизавета сморозила откровенную дичь. Но эта ее дичь была все же несопоставима по масштабам с левогрудмановской дичью Карлуши.

— Предлагаешь мне стать нелегалом хуже турка, хуже араба?

— Почему же хуже?..

— Нет, нет и нет! Просачиваться на свою любимую родину с черного хода я не собираюсь. Мне претит любая нелегальщина! Я войду в Германию с центрального. Заруби себе это на носу, блюмхен!

Зарубила и уже давно. Примерно столько лет назад, сколько Карлуша играет в бесплодные лотереи. В Карлушиных фантазиях Deutschen Republik встречает его цветами (георгинами, гладиолусами и белыми лилиями); карнавальными шествиями, народными гуляньями, реконструкцией рыцарских турниров. Иначе и быть не может: в фатерлянд вернулся один из самых преданных ее сыновей, так долго страдавший на чужбине.

Благоразумнее будет не обострять ситуацию, решила про себя Елизавета, не вступать с Карлушей в конфликты, спустить все на тормозах. Пятнадцать тысяч ему не собрать, разве что продать квартиру, лишив таким образом семейство Гейнзе крыши над головой. На этот кардинальный шаг Карлуша не отважится даже ради Германии. А остальное, включая филателистические потери, можно пережить. Единственное, что переживается с трудом, — полное отсутствие родственников-Круппов и родственников — членов королевских семей. Раньше Елизавета питала хоть какие-то, пусть и слабые надежды на то, что они существуют. И помогут своей разнесчастной российской ветке в трудную минуту.

А никого и не оказалось.

— Ты рассуждай здраво, блюмхен…

— Именно это я и пытаюсь делать.

— Пятнадцать тысяч — не слишком большая плата за возможность вернуться в цивилизованный мир. Возьмем, к примеру, твою работу… Скажи, ты видела здесь хоть одного одинокого старика, хоть одного инвалида, который был бы… Я не говорю, что счастлив, просто — доволен своей жизнью?

— Нет, — честно призналась Елизавета.

— Вот видишь! Все едва сводят концы с концами. А в Германии такое невозможно в принципе, там никого не бросают. Стариков не бросают! Окружают всяческой заботой. Такие мы, немцы!

Не только вы, немцы, еще и многие другие. А у нас зато есть Праматерь, и я помогаю по мере сил, хотела сказать Елизавета, но — как всегда из высших соображений — промолчала.

После того, как она малодушно согласилась со всеми Карлушиными выкладками, тот заметно повеселел, подхватил еще не проданный «WELTMEISTER» и мастерски исполнил кусок увертюры к вагнеровским «Майстерзингерам».

— С аккордеоном я бы все же не торопилась, — заметила Елизавета, закончив аплодировать музыканту-виртуозу.

— Посмотрим-посмотрим. Может, ничего и продавать не придется. Ты самая лучшая дочь, блюмхен!

— А ты — самый лучший папа!..

Что было потом?

Ничего особенного, ничего настораживающего. Они сыграли в шахматы, как делали это довольно часто. Четыре из пяти партий Елизавета проиграла, а одну, для правдоподобия, свела вничью. Ее проигрыши стоили невероятных усилий — игроком Карлуша был никудышным. Зевал фигуры, не видел поля и просчитывал один ход максимум. Воспользоваться его тактическими и стратегическими слабостями Елизавете и в голову не приходило: уж очень он расстраивался, когда проигрывал. А ей было все равно — выигрыш или проигрыш. И если своим проигрышем она может доставить Карлуше маленькую радость, — почему не сделать этого?..

— Ничего, блюмхен, — удовлетворенно потер руки Карлуша после окончания мини-турнира. — Со временем и ты научишься побеждать.

— Сомневаюсь. Во всяком случае, не такого сильного игрока, как ты.

— Меня тоже одолеешь. Шахматы — это чистая психология, ничего больше. Когда ты это поймешь — все и получится.

Она поцеловала его перед сном, а он поцеловал ее: чусики, Карлуша! — чусики, блюмхен, до завтра, пусть тебе приснятся самые прекрасные сны!..

Завтра наступило в положенный срок, но на кухне, где они обычно встречались, Карлуши не оказалось. Это было странно, очень. Ведь когда бы не проснулась Елизавета, пусть и в самую раннюю рань, Карлуша уже был на ногах. Варил себе кофе, мурлыча под нос свою любимую застольную «Мой сурок со мною». Сооружал маленькие бутерброды с сыром и оливками (они почему-то назывались «кельнскими»), опрокидывал крошечную стопку водки (тост проходил под кодовым именем «За Бисмарка!»). Всякий раз Карлуша спрашивал у Елизаветы, что она будет на завтрак, заказывай смело, блюмхен, ни в чем себя не ограничивай, я исполню любые твои кулинарные мечты! Кулинарные мечты блюмхена редко простирались дальше яичницы с колбасой, ими, как правило, все и ограничивалось.

Елизавета обожала утренние посиделки. Всегда узнаешь что-нибудь новенькое: о пестром и захватывающем Карлушином прошлом, о не менее захватывающем будущем, что ждет их в Германии. О муниципальных выборах в земле Северный Рейн — Вестфалия (натурализовавшись, Карлуша собирался поддерживать христианских демократов). О германских канцлерах — почему так выходит, что последующие всегда хуже предыдущих? нет-нет, людоеда Гитлера, хоть он и был канцлером, мы вообще вычеркиваем из списка!.. Об истинных ценностях, о людях, которые проводят эти ценности в жизнь. А о других — плохих — людях что говорить?

В то утро на кухне было темно и тихо. Не пахло свежесваренным кофе, не закипал чайник, никто не пел песню про сурка. Елизавета нащупала выключатель и зажгла свет. Кухня предстала перед ней такой же, какой она покинула ее вчера вечером. Карлуша сюда не заглядывал.

Смутное беспокойство усилилось, когда она вышла в прихожую: Карлушины ботинки стояли на месте, а пальто и махровый шарф ядовитого зеленого цвета висели на вешалке. Из чего Елизавета сделала вывод — ее теория о том, что Карлуша «с утра не сравши» (как выражается Праматерь) отправился на поиски пятнадцати тысяч, полностью несостоятельна.

Оставались еще ванная, туалет и крошечная кладовка, но и там было темно.

Наверное, он еще спит.

Минут пятнадцать Елизавета, как могла, баюкала эту мысль. Но больше всего ей хотелось, чтобы мысль подала голос, заорала, — быть может, тогда Карлуша проснется? Вот как меняются привычки с возрастом, убеждала она себя, Карлуша всегда был жаворонком, а теперь решил переквалифицироваться в сову. Или просто ворочался с боку на бок до самого утра, перевозбужденный вновь открывающимися перспективами. А потом срубился, заснул. Но вот-вот должен проснуться — как иначе?

Елизавета подождала еще несколько томительных минут. «Вот-вот» все не наступало.

И тогда она решилась. Подошла к Карлушиной двери и тихонько стукнула в нее костяшками пальцев:

— Карлуша! Ты уже проснулся?

Ответа не последовало, и тогда Елизавета постучала в дверь сильнее.

И снова — никакого ответа, и откуда только взялось это неприятное посасывание под ложечкой? От него можно избавиться одним махом, просто толкнуть дверь и сунуть пос в комнату. А Карлуша выскочит из-за угла и крикнет «Гав!». Такие штучки в бытность Елизаветы маленькой девочкой он проделывал неоднократно. Елизавета с готовностью пугалась и кричала как резаная. А Карлуша смеялся, подхватывал ее на руки и кружил по комнате. Теперь, когда Елизавета выросла и превратилась в толстую жабу, хватать ее на руки и кружить по комнате весьма проблематично. Но пусть хотя бы крикнет «Гав!». Этого будет вполне достаточно для успокоения ее души.

В Карлушиной комнате громко тикал будильник — и это был единственный звук.

Она не стала включать свет, просто продвигалась к его кровати: медленно, осторожно, шаг за шагом.

— Карлуша! Карлуша! Ты здесь?..

Глаза категорически отказывались привыкать к темноте, но и без того Елизавета знала: справа, у самой двери, стоит стул, рядом с ним — маленький комод с облупившейся полировкой. По краям комода сидят два старинных немецких пупса с фарфоровыми головами; пупсы всегда вызывали у нее священный ужас — недаром пальцы их сложены точно так же, как пальцы устрашающей индуистской богини Кали. У одного из пупсов отбит мизинец на правой руке, у другого — указательный на левой. Между куклами-Кали приютились сова и олень, преследуемый волками, — довольно сложная по исполнению и трагическая по содержанию композиция. Затем идет шкаф со всяким хламом, заброшенным наверх: швейная машинка «Чайка», фотоувеличитель, обглоданная синтетическая ель made in China (они так ни разу ею и не воспользовались), кипы старых газет. Вплотную к шкафу примыкает стол со стопкой японских кроссвордов судоку, над столом висят две гравюры под стеклом — «Вид на Апостелькирхе»[9] и «Вид на Кельнский собор со стороны Рейна». Что еще?