Съешьте сердце кита - Леонид Пасенюк

Еще Федор узнал об ученом секретаре, волею судеб оказавшемся на той же зимовке. И тамошние остряки обвинили благовоспитанного и вполне корректного ученого секретаря в том, что он в пьяном виде откусил у коллеги ухо. Секретарь принял розыгрыш всерьез и со слезами просил прощения у якобы пострадавшей, который ходил перевязанный, как Винцент Ван-Гог на знаменитом автопортрете.

— А о Ван-Гоге вы знаете? Насчет уха.

— Ну да, разумеется. Это уже невменяемость гения.

— Ладно, ладно, не будем судить гениев. Не нам их судить.

Пощелкав на прощание фотоаппаратом «Смена» («снимочки для памяти») и пожелав счастливого пути, связисты пошли по линии, а остальные свернули направо, в редкостойную тайгу, в предгорья.

— Как думаете, Миша, к вечеру дойдем? — спросил Федор.

— Дойдем, если наши дружки-приятели хотя бы до землянки Сомова проедутся и примнут малость снег.

— Примнут, — сказал Федор. — Они же заинтересованы в том, чтобы мы скорей добрались. Небось все глаза проглядели.

Солнце высветило каждую снежинку во все цвета радуги. Больно было смотреть на сверкающее мириадами алмазиков пространство. Пришлось разыскивать темные очки.

С повышением местности снег уплотнялся и затвердевал. Но не настолько, чтобы выдержать вес человека. Поэтому впереди нарт по-прежнему шли на лыжах — теперь уже втроем: Федор, Сомов и Порошин. Каюры бодро понукали собак. С мелодичным скрипом скользили полозья. Бирюза в небе понемногу оттаивала. Лимонные грани вершин бледнели, выступала их шероховатость.

Свернули в разлогое русло забитой снегом речушки. Здесь идти стало еще привольней, Федор даже что-то про себя напевал.

Когда они с Сомовым оказались вдвоем позади Порошина, Федор спросил:

— Надеетесь на хорошую охоту? Сомов скривился.

— Кака охота? Была охота… Соболей чегой-то нет, лисы редко попадаются, оленей волки разогнали. Так, езжу сюда, харч перевожу. Еле-еле себя оправдываю.

— А баранов встречаете?

— Встречаю. Да что мне от барана корысти?.. Перво-наперво, охота на них запрещена, а и когда не была запрещена, за бараном не всегда мне было угнаться. Ведь он, стервец, все больше на крутизне, где повыше. Тут и обувь, и снаряжение следоват иметь подходящее, и вообще прыткость. У него, У барана, копытца мякенькие, как резинки, — с любой скалы свалится, спружинит — и хоть бы что. А тут сверзишься — считай, что костей уже не соберешь. А уж заметит он тебя — глаз не спустит, так и водит, так и водит, за каждым звуком следит, ровно тот натуральный локатор, что на еродроме. Конечно, когда был я помоложе да посправней…

Сомов сосредоточенно высморкался, утер рукавицей нос.

— Оно, конечно, были когда-то и мы рысаками. Однова, уже, считай, по зимнему времени, шел я по березничку, а там кака-то яма с водой, — не засек, свалился. Вода-то дюже холодна была. Вот с тех пор поясница у меня и почикивает. Иной раз как присяду — и не встать. Не могу — и все тута! Э, теперь одна маета. А уходить из лесу все одно не хочется. Привычная тут ситуация, вот кака причина.

— А лечиться вы не пробовали? Может, стоило бы вам подлечиться — и…

— Оно, видите, Федор Константиныч, пробовать я пробовал. Еще в двадцать осьмом году дал мне врач лекарство против поясницы, питное, и сказал: «Береги, паря, рецепт!» Больше, мол, такого лекарства не сыщешь. И правда. В тридцатом прихожу в Усть-Камчатскую больницу при Первом рыбозаводе, говорю — поясница… А мне в ответ: ставь, слышь, горчичники… А я: они на меня не воздействуют. Ну, чего же еще, мол, тебе? «Мне, — говорю, — питное нужно, вовнутрь чтобы». Врач эдак двинул плечиком: «Первый раз слышу, чтобы против поясницы вовнутрь принимали».

Я и подаю ему рецепт — вот, мол…

Прочитал, опять двинул плечиком: «Нет сейчас такого… Больно редкое».

Все ж таки зашел я однова в аптеку — и дали мне по тому рецепту, что в аккурат и следоват. Но рецептик тот по давности затерялся где-то. Сейчас вот маюсь, лет, считай, тридцать…

Федор сменил Порошина, и тот ушел в хвост. По-детски радуясь, Сомов сказал:

— А я никак схитрил, мне уже передом, вроде того бульдозера, не идти.

— Что, устали? Поясница?..

— Не-е… За поворотом уже землянка моя.

— Да, да, точно. Скоро ваша землянка.

И —о удача, о благословенная взаимовыручка — от землянки в горы тянулся свежеуезженный след, — значит, приезжал оттуда вечером или даже сегодня утром Степан, пробивал дорогу!

Повеселев, Федор повернулся к Сомову.

— А у вас земляночка ничего. Можете даже приемы устраивать.

— По нужде все разместились бы как ни то, — согласился Сомов. — У меня таких хором много. У меня на Хапице дом, на Голубельне дом, на сопках Удиных тоже…

Федор в деланном испуге округлил глаза.

— Да вы буржуй настоящий. Вас нужно экспроприировать.

Сомов не понял мудреного слова.

— Да, да, пришло времечко, — на всякий-случай сказал он. — Ну, зайдем, почаюем. Тем часом и собачки прибегут.

— Нет, нет, чаевать мы не будем, — отказался Федор. — Нужно к вечеру быть на станции. Вот тут у меня в кармане какие-то Павлинкины пирожки и сахару немного. Как, Лев Никитич, пожуем на ходу?..

— Всегда готов жевать в любом положении, — бодро сказал Порошин. — Только зовите меня, пожалуйста, Левой. Не люблю всякой такой официальщины.

— Левой так Левой. Так сказать, пришли к упрощению позиции.

Бежать по нартовому следу было не очень-то удобно. Приходилось широко расставлять ноги, чтобы лыжи попадали в след полозьев. Причем один полоз в Степановой нарте почему-то вминал снег глубже.

— Идем с правым уклоном, — пошутил художник ; около землянки он переобулся и встал на свои длинные, с металлической окантовкой лыжи; здесь уже можно было показать спортивный класс, не то что на тех обшитых камусом туземных досках.

Федор не отозвался. Он все еще думал о старике Сомове, даже по болезни до конца дней своих не желающем уходить из тайги. У Федора в душе осталось к нему неосознанно теплое чувство, нечто вроде сыновнего уважения.

Федор крепко нажимал, чтобы выдержать предложенный Порошиным темп. Он смотрел на сложные крепления порошинских лыж со смешанным чувством зависти и неприятия: «Ему легко на таких!»

Быстро темнело. Снег, окрасился лилово, затем малиново, затем сине. Небо усеивали необыкновенно крупные звезды, все оно стало похоже на драгоценную ткань с блестками и стеклярусом.

Час от часу где-то в вышине вздымался огненный отблеск — то клокотала в жерлах Ключевского вулкана лава. Сполохи этого зарева служили ориентиром, на который бежали в кромешной тьме лыжники, потому что нартовый след давно уже потерялся на оголенных, с жестким настом взлобках.

Сейчас на Ключевскую, грозную своими камнепадами и крутизной склонов, восходили целыми группами альпинисты, научные работники, просто любители острых ощущений. Но после первого восхождения, совершенного шихтмейстером экспедиции Биллингса Даниелем Гаузом, что по тому времени явилось настоящим подвигом, у кратера знаменитого вулкана целых полтораста лет не было ни единого человека! Но, может, следует считать, что первым восходителем на Ключевской был не Данила Гауз, а барон Беневский, настоящее имя и титул которого сокращенно звучали так: «Барон Мориц Анадар де Бенев, его императорского римского величества обрист и его величества принца Альберта герцога саксен-тешинского действительный канцлер…»

Был барон пройдохой-парнем и рыцарем без страха и упрека. Он предлагал свои услуги в качестве солдата то одной стране, то другой, и случалось, что сражался он за правое дело. В чине полковника польских конфедератов он попал в плен к русским, был отпущен под честное слово и снова схвачен с оружием в руках. В конце концов его сослали на Камчатку — «снискивать там пропитание своим трудом».

Вот в бытность свою на Камчатке барон Беневский якобы и поднимался на Ключевскую. Из его мемуаров, изданных в Лондоне в 1790 году, явствует, что он будто бы поднялся на пятикилометровую сопку и спустился с нее в течение одного дня, да еще и зимою. Когда он находился невдалеке от кратера, произошел выброс пепла и камней, и барон упал. Конечно, сообщал барон в мемуарах, он неизбежно должен был испечься в пепле, но спутники-камчадалы вытащили его из кратера железными крючьями. Ему смазали ожоги китовым жиром — и он, так сказать, отделался легким испугом.

Почитаешь такое — и сразу видно: анекдот. Чтобы в один день совершить подъем и спуск с подобной вершины, да еще попутно свалившись в кратер? При всем при том в пору метелей и морозов?..

Но вот совсем недавно сибирский геолог Марков вместо того, чтобы ехать в Ялту, решил провести зимний отпуск в горах Камчатки. Он взобрался в течение дня на Ключевскую один, немножко, правда, потерял там ориентировку и спокойно устроился на ночлег вблизи кратера. И даже ног не обморозил!