Столетний старец, или Два Беренгельда - Оноре Бальзак

Но взор Софи был столь пленителен, тело столь совершенно, улыбка столь обольстительна!..

Мать Беренгельда, напуганная предчувствиями доброго священника, говорила юноше: «Сын мой, мир не ограничивается объятиями женщины, есть обязанности, кои нам необходимо выполнять, есть труды, кои мы обязаны свершить, ибо всегда настает час, когда нас призовут к ответу, и того, кто не исполнил ни своего предназначения, ни возложенных на него обязанностей, постигнет глубокое разочарование. Помните же об этом, сын мой!»

Но один поцелуй Софи — и Туллиус забывал обо всем… Софи была так прекрасна!

Если бы Софи шутки ради приказала: «Замок Беренгельдов мне надоел, давай сожжем его!..» — он бы разрушил родовое гнездо вместе с его старинными башнями.

Знай Туллиус, что Марианина умирает, он побежал бы к ней… но одного взгляда, одного жеста Софи было бы достаточно, чтобы остановить его бег.

Если бы Софи сказала: «Умри за меня!» — Беренгельд, не раздумывая, положил бы голову под топор палача.

Туллиус забыл обо всем, он даже перестал вспоминать о своем предке, хотя только с его юношеским упорством и можно было пролить свет на тайну существования Беренгельда-Столетнего Старца.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Питая пылкую страсть к госпоже де Равандси, Туллиус был убежден, что его любовница полностью разделяет ее, и соответственно ничто на свете, кроме него, ее не интересует. Душа его была устроена таким образом, что разделенная любовь занимала все его существо, и ему казалось, что райское блаженство будет длиться вечно. Но в сущности, он вовсе не испытывал любви к госпоже де Равандси, особенно по сравнению с той любовью, которая непременно зародилась бы у него к Марианине, если бы девушка вдруг предстала перед ним тогда, когда он уже познал все волшебные таинства любви.

Настал сентябрь: впервые за долгое время Туллиус с утра отправился прогуляться в горы, оставив маркизу одну в ее апартаментах.

Возвращаясь в замок, Беренгельд предвкушал, как найдет свою подругу в сладостной неге, предшествующей пробуждению; он представлял, как рука ее лениво скользит по мягкой подушке, откуда только что отлетел сон, глаза ее жмурятся, словно страшась яркого дневного света, и медленно раскрываются. Он заранее наслаждался шаловливыми нежностями, которыми одаривала его после пробуждения очаровательная маркиза; при этом она капризно надувала губки и делала вид, что сердится. Он шел легкой походкой, счастливый и упоенный своей любовью, размышляя о том, что его ожидает. Но едва он ступил в длинную галерею, как до него донеслись взрывы смеха и голос маркизы. Беренгельд подумал, что матушка опередила его, но, подойдя поближе, отчетливо различил мужской голос, доносящийся из комнаты госпожи де Равандси. Замедлив шаг и встав на цыпочки, он выслушал длинную речь, произнесенную незнакомцем, чьи выражения и тон выдавали в нем человека, принадлежащего к высшему обществу; иногда до ушей его долетал веселый смех и остроумные замечания маркизы. Беренгельду также показалось, что он слышит нежные звуки поцелуев. Не выдержав, он подкрался к двери: мысль о том, что не пристало шпионить за своей любовницей, не пришла ему в голову, ибо ревность — страсть низменная, препятствующая человеку обдумывать свои поступки. Услышанные им слова поразили Беренгельда.

— Воистину, господин маркиз, вы просто восхитительны в этом костюме изгнанника!

— Вы полагаете?

— Еще бы! Никогда еще вы не были столь соблазнительны!.. Впрочем, возможно, я слишком давно вас не видела, и теперь вы обладаете для меня всем очарованием новизны. Однако сам черт не узнал бы вас в этом крестьянском обличье… Ах!.. ах!.. ах!..

По своему обычаю, маркиза принялась острить, маркиз отвечал ей, затем полился дождь поцелуев, перемежавшийся смехом, звучавшим в ответ на остроты Софи.

Беренгельд был поражен: он стоял в галерее, недвижный, словно статуя; казалось, жизнь покинула его тело. Подслушанный им разговор доказывал, что госпожа де Равандси состояла в близких отношениях не только с ним одним. Разум его отказывался это понимать, путаные мысли вихрем проносились в его голове, и он был не в состоянии уловить хотя бы одну из них.

— Как, вы еще спрашиваете, последую ли я за вами? Разумеется, да. Я уже начала скучать в этом замке: здесь нет ни балов, ни развлечений. В изгнании, по крайней мере, каждый день переезжаешь с места на место, то трясешься от страха, то радуешься забрезжившей впереди надежде, видишь людей… Здесь же меня готовы похоронить живьем…

Услыхав такие слова, Беренгельд яростно рванулся вперед; заслышав его шаги, маркиза вскрикнула:

— Беги, прячься!..

— Как, сударыня! — воскликнул Туллиус. Лицо его побледнело, безумный взор блуждал по комнате. — Как…

Он умолк: при виде невозмутимой маркизы слова застыли у него в горле. Госпожа де Равандси подошла к нему, нежно обняла и, приложив свой красивый пальчик к его губам, увлекла его из комнаты. Закрыв дверь, она прошептала: «Тише, Туллиус!..»

Раздавленный и потрясенный, Беренгельд дал себя увести; маркиза привела его в парк, под тополь, и сделала это столь быстро, что он не успел собраться с мыслями.

— Объясните же мне, Софи, — произнес он наконец, скрестив руки на груди и вперив в нее ненавидящий взор; сесть на указанное ею место он отказался, — объясните, что за странную сцену мне только что довелось увидеть?

Она весело рассмеялась и сочувственно покачала головой, чем еще больше разъярила Туллиуса.

— Сейчас не время для смеха, Софи! Когда нанесено страшное оскорбление, тогда, мне кажется, должно…

— Ах, дорогой мой Туллиус, как вы милы!.. Глядя на ваше лицо, преисполненное благородного негодования, я не могу успокоиться. Дайте же мне насладиться этим зрелищем… воистину незабываемым!

— Надеюсь, вы не думаете, что вам удастся отделаться шуточками вместо ответа?

— А мне не угодно отвечать, думайте все, что хотите. Господи, как же вы забавны, когда пытаетесь отстаивать свои права!

— Что я слышу? Неужели этот человек имеет на вас такие же права, как я, неужели вы любите его…

— А почему бы и нет? — лукаво улыбнулась она.

— Но вы же говорили, что любите меня! Вы осмелились осквернить священное чувство любви! Уходите, прощайте, сударыня, прощайте! Чело ваше не краснеет, гнев того, кто полагал, что дорог вам, не вызывает в вас ничего, кроме насмешек, а значит, моя печаль, моя боль, от которой я вряд ли сумею исцелиться, для вас ничего не значат… Прощайте!

Смеясь, маркиза воскликнула:

— Какая блестящая проповедь!.. Вы будете прекрасно смотреться на кафедре и чудесно поучать неверных!

— Кто этот человек? — чуть слышно спросил Беренгельд, умоляюще взглянув на маркизу.

— О! Это мой муж!

Ответ ее настолько ошеломил Беренгельда, что, если бы в эту минуту в двух шагах от него грянул гром, он бы не услышал его.

Маркиза говорила долго, однако он ни слова не понял из ее речи. Когда же его внезапный упадок сил прошел и Беренгельд пришел в себя, он воскликнул:

— О! Значит, этот человек любил вас, женился на вас; значит, вы любили друг друга!

Слова его рассмешили маркизу.

— Любить друг друга! — расхохоталась она. — Но это же совершенно не обязательно, когда выходишь замуж. Ах, бедный мой Туллиус, так вы совсем ничего не знаете о нашем низменном мире?

— О, воистину низменном! — язвительно отвечал Туллиус. — Как! Вы смогли предать человека, который любил вас, женился на вас… Ах!.. Почему я ничего не знал об этом!

— А почему вы меня об этом не спросили? — отпарировала она.

— Так, значит, вы мне не принадлежите!.. И те слова, коими вы приковали меня к себе, вы говорили не впервые! И мы не пойдем вместе по жизни!.. Я один!

Последние слова его прозвучали с неподдельным страданием. По его пылающей щеке медленно катилась слеза, он впал в тяжелое забытье.

Усадив его подле себя, маркиза принялась осыпать его нежными ласками, а потом начала говорить, и говорила долго. Она постаралась в доступной для Туллиуса форме изложить своеобразный свод правил поведения, коим руководствовались женщины из высшего света. Она нарисовала ему впечатляющую картину испорченности нравов, а затем, приводя бесчисленные примеры, разъяснила причины своего поведения. Выслушав ее, Беренгельд более не знал, что и думать. Общество, представшее перед его взором, было для него совершенно чуждым: на добродетель там смотрели как на химеру, под любовью подразумевали постельную связь, менять любовников почиталось за долг, постоянство расценивали как чудачество, чувства не ставили ни в грош и единственно достойной целью считали получение удовольствия. Ничто не было забыто; речь маркизы явилась достоверным живописанием развращенного века вкупе с изложением законов порока — словом, истинной катилинадой[18] против добродетели.