Господин Пруст - Селеста Альбаре

Вот видите, мне приходится все делать по вашему желанию, вы захотели привезти сестру, и теперь она здесь.

Потом он увидел, насколько Мари все понимает, и что она полюбила его не меньше, чем я. Однажды, когда меня не было дома, он рассказал ей о своем отце, профессоре Адриене Прусте, и, вернувшись, я застала его очень довольным:

—     Селеста, я говорил вашей сестре о своем отце, и знаете, что она мне сказала?.. «Такие жизни, как у вашего отца, это ниспосланные жизни». Как прекрасно! Теперь это будет в моей книге.

Он так и сделал.

Но все-таки г-н Пруст не очень-то общался с Мари. Если меня не было в доме, он звал ее и говорил:

—     Что, Селеста еще не вернулась? Когда она придет, пришлите ее ко мне.

Мари ходила за покупками и очень помогала убираться, когда его не было дома. Но обычно он имел с ней дело в моем присутствии.

В его книге есть знаменитая сцена, где мы обе около него, когда он пьет свой кофе, и это будто бы происходит в Кабуре. Там изображены те дни, когда, просыпаясь, он был весел, как птичка, то ли потому, что потрудился ночью или, быть может, его не мучила астма.

В этой сцене я говорю у него: «Ахты, черный чертенок, смоляные волосы! Ах ты, хитрая бестия! И о чем только думала твоя мать, зачиная тебя, ведь ты просто птица, да и только. Посмотри, Мари, как он выглаживает свои перышки и какая верткая у него шея...» И правда, мне приходилось говорить ему нечто подобное, сравнивая его со встряхивающейся от сна птицей.

И еще слова, которые я говорю на той же странице: «Бедный растрепушка!» Именно так однажды я назвала его, и он спросил, откуда взялось такое слово.

—     От моей матери. Когда я была маленькая, она подзывала меня: «Иди сюда, моя растрепушка, я тебя причешу». А у вас, сударь, вполне подходящая прическа.

Ему это очень понравилось, и он сказал:

—     Давайте тогда говорить, как мы в молодости с моим приятелем Рейнальдо

Аном. Он звал меня «Бюнч», а я его — «Бюнибюль». Вы будете «Плуплу», я — «Миссу».

И потом он иногда действительно говорил мне:

—     Ну, как дела, Плуплу?

Но я так и не осмеливалась назвать его «Миссу». И совсем уже не помню, чтобы когда-нибудь, как Селеста из книги, я сказала: «Такого глупого и неловкого я еще не видывала!» Хотя в шутливой пикировке все могло быть, ведь говорю я все в том же романе: «Ах вы, мот этакий!» Да и на самом деле мне случалось замечать ему:

—     Повезло же вам, сударь, родиться богатым, а то как бы вы зарабатывали на жизнь без этого наследства?

Он напускал на себя вид провинившегося ребенка, который оправдывается:

—     Ну какой же я богатый, Селеста?

—     Сударь, вы можете все делать по своему желанию.

Однажды он сказал:

—     Нет, Селеста, я не богач. И к счастью, ведь для богатого человека...

Он не кончил, но по выражению его глаз я поняла, что он думает о тех обязанностях, с которыми связано в его представлении богатство, — ведь все-таки он был человеком долга.

Возвращаясь к страницам его книги, стоит еще сказать, что г-н Пруст, наверно, видел в нас некую природную свежесть по сравнению с тем миром, где ему приходилось бывать. И в большей степени у меня, чем у Мари, которую подчас шокировали мои вольности с ним. Я даже убеждена, он нарочно доводил разговор чуть ли до не­пристойностей, чтобы сконфузить мою сестру. Это развлекало его. Такие выходки он называл «кувырканьем».

Несомненно, он чувствовал себя с нами совершенно свободно. И когда после войны Одилон тоже поселился на бульваре Османн, мне кажется, г-н Пруст был вполне доволен — его маленький круг, наконец, замкнулся.

XI

ОН РАССКАЗЫВАЛ МНЕ О ЗВАНЫХ ВЕЧЕРАХ

В каком-то смысле оба мы были сиротами: у него родители умерли, друзья разбросаны — я вдали от семьи, муж на войне, а потом и мой отец с матерью тоже умерли. И между нами возникла своего рода близость, но для него она связывалась с работой, а я видела вокруг себя лишь некое зачарованное пространство.

Наши долгие бдения, превращавшие ночь в день, редко начинались раньше двух или трех часов, и только после его возвращения из гостей или когда он заканчивал работу, если был дома. И чем дальше, тем продолжительнее они становились. Сначала он отпускал меня часов в пять-шесть утра, может быть, в семь; потом у него появилась привычка звать меня еще раз, и доходило уже до восьми и девяти часов. Но меня это не беспокоило — я сразу же бежала по звонку, с распущенными волосами, улыбающаяся и готовая слушать его, если даже он прерывал мой первый сон. Он говорил мне:

—     А, вот и Джоконда!.. Дорогая Селеста, вы так и не отдохнули, но раз уж пришли, я хочу попросить вас кое о чем.

«Кое о чем» означало, например, телефонный звонок к тому, кого он захотел вдруг повидать или пригласить на прогулку. И часто он добавлял:

—     А что вы скажете? Ведь я могу делать только то, что позволяет мне здоровье. Стоит выходить сегодня вечером?

—     Ах, сударь, вам самому виднее лучше всего.

Он внимательно смотрел  на меня,  потом решался,  наконец,  и  я спускалась к телефону, или же он отменял свое решение. Но почти всегда после такого разговора я некоторое время оставалась у него, и мы разговаривали еще чуть ли не целый час.

В этих беседах проявлялась не только его потребность в общении. Ему нужен был повод для воспоминаний; он как бы сортировал свои мысли. Я уверена, г-н Пруст проверял на мне то, что написал, да и рассказывая, он воодушевлялся, я подталкивала его на остроты и сама тоже шутила, а он любил, когда я возвращала ему поданный мяч.

Для выхода из дома тоже был свой распорядок — во всяком случае, в мою бытность. Он никогда не уходил два вечера подряд, но зато неизменно приносил пищу по меньшей мере для одной-двух наших ночей, а иногда возвращался к уже рассказанному и через несколько дней, если ему приходили по этому поводу какие-то новые мысли. Случалось, он просто сиял от удовольствия:

—     Селеста, помните, что я рассказывал вам вчера о госпоже такой-то? Будто бы она любовница г-на X.? Так вот, сегодня я убедился в этом.

И объяснял. Или:

—     Знаете, Селеста, я обдумал это дело, и теперь мне кажется, оно вот в чем...

И он рассуждал дальше, чтобы услышать мое мнение. Тогда я совсем ни о чем не задумывалась и только после его смерти поняла все эти уловки, да и то лишь благодаря тому, что хорошо знавший его писатель Жак де Лакретель уже потом несколько раз повторял мне: «Помните, Селеста, как ему всегда нужно было ваше мнение?» Это же говорили мне и другие. Впоследствии я немало думала и все-таки уверена, что ему было интересно не столько мое мнение, как мои эмоциональный отклик. Мне вообще свойственна насмешливость, но я простодушно раскрывала перед ним свою душу и сердце — именно это и было ему нужно.