Тайна для библиотекаря - Борис Борисович Батыршин

бы и не выставлять эту связь напоказ столь откровенно! В конце концов, октябрь выдался тёплый, есть сеновалы, амбары, да и стогов в поле хватает. Человеку воспитанному, дворянину, нетрудно найти, где потешить бесей, было бы желание…

Но — ничего не поделать. Статус гостьи вдобавок к многократно повторённой просьбе сына обходиться с Матильдой поласковее (видите ли, матушка, она с нашей жизнью незнакома, порядков не знает, и я надеюсь, что вы поможете ей освоиться…) делали девушку неприкосновенной не то, что для надлежащей расправы, но даже для упрёков, которые графиня едва-едва сдерживала.

— Хотела бы я знать — у них, в будущем, везде такая безнравственность? — в который раз повторяла она мужу. — Дуняша, моя горничная, давеча рассказывала, что уже три дня кряду замечает, как она по ночам тихонечко выбирается из его комнаты и на цыпочках крадётся к себе. Вот уж не думала, что у нашего сына такие распущенные и безнравственные знакомые!

Граф Никита Андреевич в ответ на эту возмущённую тираду добродушно крякнул в ответ.

— Да полно тебе, матушка, сами были молодыми… Барон слава Богу, неженат, да и головы, как я заметил, не теряет. Что до мадемуазель Матильды — может, у них в будущем так заведено?

— Вот и я говорю — продолжала кипятиться графиня. — Хорошо, что я с самого начала слежу, чтобы Наташенька поменьше общалась с нашей, прости Господи, гостьей. Не хватало ещё, чтобы девочка нахваталась этих ужасных нравов!

Наташе, младшей дочери Ростовцевых недавно исполнилось пятнадцать (старшая три года назад вышла замуж за подающего надежды дипломата, и теперь жила в Лондоне с мужем). Этой зимой графиня собиралась вывезти её на первый бал, где дебютируют лучшие невесты Москвы, но — похоже, не получится. Бонапарт, будь он неладен, спутал все планы.

— Кстати, о бароне… — припомнил граф. — Давеча он спросил у меня позволения посмотреть книжки, из числа тех, что прислал недавно Никита. Я отговорился, что сейчас недосуг, после отвечу. Как думаешь, разрешить?

Другой просьбой сына, содержащейся в приложенном к пересланным книгам письме, было не токмо не позволять посторонним прикасаться к ним, но даже и не распечатывать тюки до его возвращения.

Анна Аристарховна пожала плечиком. Видимо, эта тема её не задевала — в отличие от предыдущей.

— Почему бы и нет, дорогой? В конце концов, барон — сослуживец нашего сына, а вовсе не посторонний. Уверена, на него этот запрет не распространяется. Да и неудобно, согласись, отказывать гостю в подобной мелочи. Ну что за беда, скажи на милость, если он на досуге полистает пару занятных книжиц? Меньше времени на безобразия с этой негодницей Матильдой останется…

VI

Ром занялся медленным голубоватым пламенем. Желтоватые куски сахара, пристроенные на перекрещенных клинках стали таять, медленно оплывая и роняя в жидкость медленные горящие капли. Аромат распространялся такой, что человеку, не искушённому в застольях, хватило бы и его одного, чтобы изрядно захмелеть. Корнет Алфёров выждал, когда языки огня опадут, и полил на сахарную голову тонкую струйку из большой тёмной бутылки. Стоящий рядом поручик-павлоградец принюхался и одобрительно кивнул. Один из трофеев, взятых в обозе поспешно отступившего французского авангарда — большая корзина, полная бутылок с крепчайшим чёрным ромом и сахарными головами. И то и другое — продукция заморских колоний французской Вест-Индии — Эспаньола, Антильские острова, Французская Гвиана…

Старый добрый рецепт жжёнки, любимый Пушкиным и Гоголем, прославленный в произведениях Толстого, Тургенева, Гончарова, здесь пока что не написанных. В подходящую ёмкость — в нашем случае в этой роли выступает большой медный таз, — льют от души белое вино и шампанское, сдабривают мелко покрошенными яблоками и лимоном и специями, если таковые, конечно найдутся в походном хозяйстве. После чего над тазом пристраивают металлическую решётку, на которой и поджигают облитые ромом или коньяком куски сахара. Плавленый, пережжённый сахар стекает в таз, образуя вожделенный «коктейль».

В той, прошлой жизни я не раз пробовал жжёнку на фестивалях реконструкторов-бородинцев, а вот за полтора месяца проведённые здесь, этого почему-то не случилось. Так что я был уверен, что способ приготовления с перекрещёнными клинками не более, чем поэтическая выдумка — кому придёт охота отжигать сталь клинков? Всегда можно раздобыть какие-нибудь металлические прутья — те же шомпола, в конце концов, а не портить боевое оружие.

И оказался неправ. Правда, павлоградцы не стали пускать в дело свои сабли. Они использовали полдюжины французских пехотных тесаков, никуда не годных в бою, зато удобных для хозяйственных целей — поросёнка заколоть, хвороста нарубить, или, к примеру, вот так. Трофеи отлично справлялись со своей функцией, и оставалось только не забывать подливать время то времени ром в бурлящее в котле варево — чем и занимался ассистирующий Алфёрову гусар.

Корнет черпнул немного жидкости деревянной ложкой, привязанной к обструганной палочке, попробовал. Физиономия его сделалась задумчивой, но тут же озарилась довольной улыбкой.

— Готово, господа! Горский, дружище, побудьте пока кравчим, если не затруднит…

Поручик кивнул и потянулся за жестяным черпаком. Гусары, весело комментируя происходящее, потянулись к нему, а Алфёров тем временем стряхнул с клинков расплавленный сахар и вылил из бутылок остатки рома.

— Не толпитесь, господа, всем хватит! И полегче, полегче, а то, не приведи Бог, опрокинете…

Нам с Ростовцевым, как почётным гостям, жжёнка полагалась вне очереди. Приняв от «кравчего» по большой глиняной кружке, распространяющей одуряющий аромат, мы отошли к соседнему костру, на котором денщики жарили на вертеле двух поросят. Получив по ломтю истекающего соком и жиром мяса, мы совсем было собрались присесть на ступеньки крыльца и отдать должное угощению, когда ротмистр Богданский взгромоздился в полный рост на телегу и громогласно провозгласил тост «за одоление супостата». Пили, как положено в подобном случае, стоя и до дна, после чего пришлось идти за новой порцией. Место на телеге уже занял другой павлоградец — занял и завёл длинный, витиеватый тост, в котором сразу запутался, стал заикаться, и в конце концов, пустив по матушке Бонапарта вместе с его армией, припал к своей кружке. Под общий доброжелательный смех мы разделались со второй порцией жжёнки, зажевали огненную жидкость жареной поросятиной. Ростовцев послал Прокопыча с полной кружкой и тарелкой мяса к нашему пленнику (француз благоразумно решил пересидеть гусарскую пьянку в избе), мы по третьему разу сходили к котлу — и понеслась…

* * *

Из Павлова мы выехали за полдень следующего дня в прескверном состоянии духа и тела. Колени ватные, руки дрожат, спина в холодном поту (не помог даже обливание ледяной водой, принесённой Прокопычем из колодца), мир перед глазами опасно раскачивался. Никогда, слышите, никогда больше! На всю оставшуюся жизнь,