Роман с урной. Расстрельные статьи - Александр Росляков

Плохо же кончится, поверьте не ошибшемуся на столетье раньше Блоку, этот пир.

P.S. Пока эта статья писалась, уже другая судья Хорошевского суда Салтыкова вынесла, после годового рассмотрения, решение: Трунову в иске ко мне отказать. И оно наконец вступило в силу.

Черная Юлька

Постепенно в нашу жизнь вместе со сникерсом, правами человека и свободой слова прочно вошло и такое новшество как работорговля. Причем расцвет ее таков, что хрестоматийная «Хижина дяди Тома» для наших нынешних рабов и рабынь уже без преувеличений показалась бы курортом, раем!

И я даже не о Чечне, где это дело хоть, как рапортуется, уже у федералов «под контролем». Пару лет назад я во хмелю чуть не зашиб одного московского работорговца — о чем и написал тогда «Мамай на час». А нынче уже за нечаянное покушение на собственность невольничьего рынка мне самому пообещали оторвать башку.

Завязкой всей этой истории стала моя поездка в Брянск. Когда-то, в небеспричинно хаемом сегодня прошлом, из Брянска до Москвы ходил известный всем «колбасный поезд». Гонять в нем по батон дефицитной «докторской» в Москву, конечно, было не весьма комфортно. Хотя надо отметить, что у населения еще имелось и на проезд, и на тот самый дефицит.

Теперь в Брянске колбас этих — завались. Ценой они дешевле, а качеством даже лучше московских. Я, не большой любитель колбасы, в один присест сожрал ее там грамм шестьсот. Даже подумал: не прихватить ли, оборачивая тот колбасный поезд вспять, с собой в Москву батон-другой. Еще отменней в Брянске водка — на почках сирени, мать-и-мачехе и даже на женьшене.

Всю выпивку и лучшие колбасы там производит основанная еще в 1901 году фирма — с чьей интереснейшей историей я имел счастье познакомиться. Но напечатать похвальную статью о предприятии, достойном этого, уже при нынешней свободе слова невозможно. Коммерческая цензура, строже всякой прошлой, любой позитив расценивает как заказной и пропускает лишь за такие деньги, каких не может быть у не ворующих производителей. И получается порочный круг: хочешь прославиться в благих делах — воруй; а честным впрямь — хвалы, полезные в конченом счете всей стране, уже не светят.

Другое дело — криминал, скандал. Такого на том предприятии хватало тоже. В пору передела собственности его главу, руководившего с успехом 29 лет, но не пошедшего на воровство, сместили через принудительное акционирование. За ним быстро сменилось несколько ворюг, сколотивших себе состояния на махинациях со лжеэкспортом продукции. Один ворюга даже построил себе небольшой замок в Австрии, куда и удрал жить.

Но их ловить не стали, а штрафные санкции за обман казны, в полмиллиарда рублей, вкатили коллективу предприятия. В пересчете на душу — по 250 тысяч с каждой трудовой души. И ни одна душа из двух тысяч трудяг в ответ даже не пикнула. За 4 года они, затянув пупы, весь долг в казну внесли, но только вошли в прибыль с помощью нового руководителя, как из-под него стали тянуть кресло — ради нового отъема. Ну грех не дернуть еще раз таких!

Когда же я им предложил хоть написать об этом, на меня дружно зашикали: молчи, не подставляй нас! Сыграла эта рабская боязнь — и наводящая сегодня власть ярма в стране, разбитой на воров и их рабов. И грянувший на Брянщине колбасный рай не сильно осчастливил ее покорное неагрессивно большинство. Колбаса для многих обнищавших и обобранных стала еще дальше, чем была когда-то в расположенной в шести часах езды на поезде Москве.

Но это все о рабстве еще больше фигуральном, не прямом. С прямым я столкнулся лоб в лоб как раз в том поезде, бывшем колбасном, Брянск-Москва. Хотя его жуткую мету смог разглядеть во всей красе лишь сутки спустя.

Из Брянска этот поезд уходил за две минуты до полуночи. За предыдущий вечер я хорошо отведал не только ароматной колбасы — и вкусной брянской водки тоже. Билет же взял в плацкарте — чтобы не платить втрое за всего шестичасовой сон в купе.

На боковых местах напротив меня ехали четыре девчонки: две совсем юные, две лет уже по 25. Старшие разгадывали все кроссворды; зеленые же просто, как казалось, маялись со скуки. Одна из них отличалась симпатичным личиком и уже на загляденье вызревшими формами. И я в легкой эйфории своего подпития нет-нет поглядывал на юную красотку, жалея, что по возрасту гожусь уж ей в отцы. И скоро уловил, что и она мое внимание во всяком случае заметила.

Между тем компания ехавших с нами молодых парней залипла тоже на смазливую девчонку — и парни принялись расхаживать мимо нее в попытке завязать контакт. Но стоило кому-то из них с ней заговорить, как одна из старших спутниц, ядовито-черного окраса, все видя из-за своего кроссворда, сурово обрывала молодца: «Оставь в покое девушку!» И в ее тоне была какая-то такая властно-остужающая нотка, что молодняк довольно быстро сдался и сошел с дистанции.

Когда тот странно спаянный девичник засобирался спать, я, подсобив красотке разложить ее верхнюю полку, отпустил еще какую-то по ходу дела шутку. Она мне втихаря что-то ответила — и я в итоге лег на своей полке головой в ее сторону. Что нам позволило под самым носом строгой надзирательницы завести запретный, потому особо сладкий, под раскат вагона, разговор.

Звали ее Наташкой, она ехала в гости к той черной Юльке — двоюродной сестре, переселившейся из Брянска в Москву к мужу. Вторая малявка была их же какой-то родственницей, вторая старшая — Юлькина подружка. «А что тебя так стерегут?» — «Да сволочи! Выпить водки дали — а покадриться с мужиками не дают!»

Мы разболтались, не заметив, как при какой-то остановке скрадывавший наши речи шум движенья стих — и черная сеструха тотчас запеленговала нас: «Наташка, сейчас уйдешь на мое место!» Мы, как застуканные жулики, развернулись друг от друга, но я еще достал блокнот и вместе со своим телефоном написал на листке: «Когда устанешь от конвоя, позвони!» Перекинул листок Наташке и, успокоившись на этом, под разошедшийся в душе сиреневый туман уснул.

Но скоро проснулся оттого, что неугомонная Наташка дергала меня за пятку: «Пошли покурим, Юлька спит». По пути в тамбур она еще уговорила меня купить пиво у проводника. И после окончательно раскабалившего нас пива мы с ней в тамбурном сиреневом тумане, в пику вредной Юльке, стали целоваться. Впрочем на всякий случай пережимать с этой приятной вольностью не стали, условились, что доцелуемся в Москве — и разошлись уже совсем спать.

Наутро мы едва перемигнулись с ней: сиреневый туман исчез, проколотый, как спицей, зорким оком бдившей снова надзирательницы. И не перемолвившись ни словом больше, расстались в людской сутолоке на перроне — как мне подумалось, уже и навсегда.

Но на исходе следующей ночи у меня дома звонит телефон. Голос мужской: «У вас есть знакомая Наташа из Брянска, с которой вы познакомились в поезде?» — «Да. А вы кто?» — «Сотрудник милиции. Можно ей к вам сейчас приехать? Назовите адрес».

Я несколько опешил: что еще за мент? А может, и не мент вовсе — а какой-нибудь разгонщик, убирающий нашего брата на смазливого живца? И, силясь собраться с мыслями, спросил: «А что, это такое новшество в милиции — развозить девчат по адресам?» — «Она сама приедет. Говорите адрес!» И я, положась на авось и тот оставшийся от тамбура сиреневый туман, назвал свою улицу и дом. Но не успел позвать саму Наташку, в трубке раздались гудки отбоя.

Мое волнение — сначала дома, а потом на улице — в ожидании даже неведомо кого легко вообразить! Но вот подъехала машина, остановилась у светящегося номерного знака дома, от которого я на всякий случай придержался в стороне. Вышла одна Наташка, и машина укатила. Я выдвинулся из своей тени — и прежде всего увидел, что ее, довольно легко по ночной свежести одетую, колотит дрожь. Но только приобнял за плечи, как она резко отдернулась: «Уйди отсюда!» — «Что с тобой? Да говори, лягушка-путешественница!»

Она схватила меня под руку: «Пошли скорей. У тебя выпить есть? Только, пожалуйста, меня не трогай!»

Дома я уже понял, что она дрожала не от холода — а от какого-то перенесенного только что шока. Налил ей водки — после чего Наташка и поведала мне свое приключение, приведшее уже меня в итоге в легкий шок.

Значит, в моей записке в поезде я ненароком попал пальцем в небо. Ее и впрямь везли под конвоем из нехлебного города Брянска на продажу в хлебную Москву, где эта Юлька служит «мамкой» — то есть сутенершей. А у Наташки в Брянске еще четверо сестер и братьев. Мать не работает из-за болезни, отца недавно с работы сократили. Всю семью кормит один старший брат — и бабушка, которая получает на ее деревне пенсию и держит еще огород с картошкой. Эту картошку они всей семьей возделывают — ее же в основном весь год и жрут.