Пурпурный занавес - Всеволод Глуховцев

Тут Гордеев спохватился: прослушал, раззява! Он вернул внимание, и, как оказалось, к самому концу. Но главную, кажется, мысль успел поймать – Глухаревский сказал, что фантастика вовсе не где-то за тридевять планет и галактик, а везде, она рядом, подстерегает нас в самых укромных закоулках, в гуще городской дворняжной жизни, в изгибах улиц, в окнах первых этажей… словом, в каждой, самой прозаической точке пространства-времени кроется то самое, таинственное, жутковатое – надо его только увидеть.

Николай посмотрел на Глухаревского с одобрением – идея понравилась. Вновь побеспокоил Пинского.

– Да? – любезно молвил тот.

– Скажите, вы что-нибудь читали у него, у Глухаревского, я имею в виду?

– Да, разумеется.

– И как?

– Неплохо, – кивнул Пинский.

Переговаривались, разумеется, вполголоса.

– Еще вопросы! – бодро выкрикнул ведущий.

Поднялось сразу несколько рук.

– Так, так, – запульсировал толстячок, – дискуссия расширяется, очень отрадно… Ну, давайте по очереди. Вот вы, молодой человек… Да-да, в джинсовой куртке, прошу!

Беседа и вправду разгорелась. Первое смущение прошло, читатели ожили, зашевелились, в зале стало шумновато, руки тянулись уже наперебой.

Николай следил и слушал с интересом. Вопросы, правда, все были какие-то уж очень специальные, но все равно было любопытно.

– Скажите, пожалуйста, – смущалась худенькая сутулая барышня, – это, в общем-то, ко всем… Вот что, по-вашему, значит – современная литература? Ее как бы основные тенденции… Заранее спасибо! – и она села.

– Хороший вопрос, – похвалил ведущий. – Кто ответит?

– Пусть Леонтьев, – распорядился Ягодкин. – Он у нас как бы теоретик, ха-ха!

Опять-таки неясно было, шутит создатель триллеров или всерьез говорит. Никто, во всяком случае, не засмеялся.

Ведущий подскочил к Леонтьеву:

– Алексей Ларионович! Ответите?

Леонтьев двинул бровями, словно сказал: ну что ж… Положил ручку.

– Почему бы и нет, – спокойно молвил он.

Помолчал.

– Тенденции… Сразу хочу сказать, что не знаю, связаны ли они с социальной динамикой. Такие рассуждения, мне кажется, для поверхностных умов…

– А вы считаете себя умом глубоким?! – ведущий так и раскатился мелким дребезгом хохотка.

– Стараюсь быть таковым, – Леонтьев усмехнулся холодно, одним уголком рта.

– И получается?

– Со стороны виднее, – на это раз Леонтьев даже не улыбнулся. – Но мы, прошу прощения, говорим о тенденциях или о глубокомыслии?

– О нет, нет! Просим.

– Просите – даем, – Леонтьев и не моргнул. – Тенденции, на мой взгляд, такие: современная проза должна быть сжатой, динамичной… да, именно взрывной, как динамит – и при том стилистически богатой, без всяких послаблений, без примитивизма.

– Не слишком ли большие требования! – выкрикнул кто-то из публики. В зале засмеялись.

– Нет, не слишком, – серьезно ответил Леонтьев. – Только так и можно сделать что-то качественное. Кстати, считаю, что начало этому в русской прозе положил Достоевский. Если вы вспомните его книги, то вспомните и то, что действие его романов происходит в очень сжатые сроки. «Преступление и наказание» – так и вовсе несколько дней, если не считать эпилога. Потом Чехов… Ну, словом, бешеный темп и мощная мысль – так я бы это назвал. К тому и призываю авторов, хотя, конечно, и сегодня есть всякое, есть и нечто вялое, унылое, длинное… Между прочим, я приветствую сокращение объема текстов: триста, триста пятьдесят страниц в таком темпе – это максимум. Больше – тяжело, утомляет. У классиков, в девятнадцатом веке, – здесь он улыбнулся, – все-таки темп был поспокойнее…

Николай заметил, что во время леонтьевского монолога Барков задумчиво кивал головой, как бы молча поддакивал. И ведущий заметил. Когда Леонтьев умолк, он сразу к Баркову:

– Эрик Аркадиевич! Вы, кажется, тоже что-то хотели сказать?

Тот кашлянул, поправил очки:

– Если позволите…

– Позволим, позволим, и еще как! Нам интересно. Ведь, правда, очень интересно? – вдруг повернулся он к залу.

По толпе прошло неясное движение, шумок, что при желании можно было истолковать, как – да, мол, интересно.

– Ну вот, – ведущий остался доволен. – Слушаем, Эрик Аркадиевич.

– Я согласен и не согласен с Алексеем Ларионовичем, – начал Барков. – Согласен в том, что – да, писать нужно, в самом деле, так. Жесткий, стремительный, мужской стиль. Стиль именно мужчины, воина, бойца! Но беда в том, что я ныне вижу совсем другое. Вот… – он запнулся, прервал себя. – Нет! Вот скажите, слышал кто-нибудь о таком писателе – Жан Парвулеско?

– Это что за зверь такой? – крикнул кто-то из задних рядов.

– Вот именно – зверь! – Барков энергично кивнул. – Француз румынского происхождения. Так вот, он утверждает, что современная литература почти забыла ярких, сильных личностей в качестве главных героев. Описываются люди самые заурядные, серые, скучные… Это, собственно, не такая уж беда, – поспешил сказать он. – Всякий миг земной истории ценен и неповторим, и с этой точки зрения жизнь клерка ничуть не менее интересна, чем жизнь конкистадора или там астронавта. Но все дело в том, как ее описать! А сейчас вот преобладает стиль, который и делает из персонажей таких вялых и унылых личностей, как Алексей Ларионович выразился. Этот стиль – так называемый постмодернизм. Ну, об этом-то наверняка слышали?

– Слышать-то слышали, – проявился тот же невидимый эрудит сзади. – Только понять невозможно, что это такое, один туман.

– Согласен! – Барков рассмеялся. – Действительно, копий вокруг сломано немало.

– И все впустую, – презрительно скривился Ягодкин.

– Не берусь судить, – Барков увлекся разговором. – Но я, кажется, для себя сделал вывод. Все очень просто. Постмодернизм – это усталость, душевная опустошенность автора… творческая импотенция, короче говоря. А по библейски – тот самый грех уныния, вот так. И я это вижу… вижу и вижу вокруг.

– Грустная картина, – вроде бы удивился ведущий.

– Что делать, – писатель пожал плечами. – Но есть и кое-что интересное, на мой взгляд.

– Например?

– Например, саспенс. В приближенном переводе с английского – тревожная неопределенность. Это когда повествование обрывается как бы на полуслове, пусть, дескать, читатель додумывает. Приемчик не новый, однако, выглядит даже свежо… Грешен, сам пользуюсь.

– И как? – вновь выкрик из зала и смешок следом.

– Нормально…

…По окончании заседания все разошлись, а пятерка неразлучных друзей навострилась продолжить встречу возлиянием на квартире у Ягодкина. Пригласили и Пинского со товарищи. Те, разумеется, не отказались.

На двух машинах поехали к предводителю писательской ватаги. Перед этим Николай успел со всеми перезнакомиться. Восприняли его на удивление дружелюбно, даже подозрительный вожак стаи литературных волков позволил себе ободряюще-заинтересованно улыбнуться.