Призрачно всё... - Алексей Мальцев

Это было последнее, что отпечаталось. Он оттолкнулся, взглянув на сотовый в последний раз. Там, куда он направлялся, сотовых еще не было. Не было Интернета, ноутбуков… И тем не менее он оттолкнулся.

Оттолкнулся изо всех сил.

Потом было ощущение, словно он угодил на остроконечный забор. Резкая боль между ног пронзила до макушки и, казалось, вышибла сознание. Он хотел закричать, но … забыл, как это делается. Горла не было, головы, тела вообще. Выше пояса — пустота. Была лишь острая боль между ног. Ее невозможно было терпеть. Кто-то безжалостно раздирал его надвое, раздвигал ноги, вбивал ему кол, как в средневековье…

Реальность была где-то рядом, вокруг, но… пока без него. Вернее, он в ней был не полностью, а только ниже пояса. Там он чувствовал суету, касания и невыносимую, раздирающую боль. Здесь — не было ничего. Материи не было: туловища, лица, прически. Даже во сне подобных «расщеплений» ему испытывать не приходилось.

Боль тем временем нарастала, словно кто-то бензопилой методично разделял его надвое снизу вверх… Реальность приближалась, обступала. Обрывками, клочками, фрагментами падала откуда-то сверху… Впрочем, кто бы подсказал еще, где здесь верх, а где низ…

И вдруг — словно штекер воткнули в гнездо — все вокруг зашевелилось, затерлось, заговорило, захлюпало. Доктор начал чувствовать, окружающее обрело леденящую, знобящую липкость. Зубы застучали, все тело начало колотить, только… Его ли это тело?

— Тужься, шалава, — что-то объемистое маячило у него над головой, кричало, то и дело постреливая в самый нос запахом прогорклого масла. — А то, как срать, так все горазды… Опять не ту кокору выдавила, кикимора! Я Барабиху убью как-нибудь, дождется она у меня, точно. Говоришь ей, клизми как следават, а она тупая, блин, нормально кишки прочистить не может!

— Замолчи, Антоновна, — урезонивал «прогорклую» тягучий грудной голос. — Девка, похоже, за туманом бегала на пару минут.

Откуда-то снизу поднимался то ли вой, то ли скулеж, который Изместьеву доводилось слушать лишь однажды, когда на его глазах грузовик переехал задние лапы овчарке… Сейчас скулеж-вой то затихал, то поднимался снизу с новой силой.

— Ыгы, — снова прогоркло дунула Антоновна. — И, пока бегала, навалить кучу успела. А кому убирать то? Мне ить убирать-то! Да не скули ты так, засранка! И без тебя тошно!

Огромная подслеповатая лампа дореволюционных времен свисала с обшарпанного потолка, ее свет заслоняли мутные расплывчатые силуэты коллег в масках. Их глаз он разглядеть не мог, — мешала боль в промежности. Невыносимая, сверлящая. И этот пронзительный скулеж…

— Тужимся, девочка, тужимся, — спокойно и настойчиво твердил грудной голос. Что-то подсказывало Изместьеву, что он принадлежал его коллеге. Проступала в нем этакая рассудительность. — Не обращай ни на кого внимания. Ты должна справиться, не первородка, чай!

Боль тем временем нарастала, ее невозможно было терпеть. Из-за нее смысл сказанного коллегой до Изместьева дошел не сразу.

«Первородка? Кто первородка? О чем это они?»

Только тут он понял, что истошный скулеж, способный вывести из наркоза слона, принадлежит… ему. Вернее, его голосовым связкам. Ничего особенного, нормальный стон роженицы…

Кого???!!! Роженицы?!

— Да кончится когда-нибудь оно или нет?!! — продолжала прогоркло «впаривать» Антоновна. — Что, что… Говно, вот что! Кто ж перед родами столько жрет?! Дыши правильно, тебя ж учили! Тужься, тужься!

Догадка долбанула его наподобие разряда дефибриллятора: это покруче пожизненного заключения. У Робинзона Крузо — и то удел полегче будет. Это не его горло, не его тело. Он рожает, на столе… А, может, все-таки… За столько лет можно отвыкнуть. Только он не может припомнить столь… дерзкой экзекуции. Не было в его жизни ничего подобного. Не было! И быть не могло!

Он по-другому чувствует, по-другому сложен. Совершенно иные ощущения. В горле словно кто-то наждачкой «пошурудил»… Боже, его интубировали, ну конечно! Тяжелые роды, он отключился, вернее, она… И в это время, как и в Поплевко, поменялось внутри все. И какое время на дворе — одному богу известно. И как его зовут… ее. И сколько лет… И замужем ли… Вот это финиш! Что может быть круче?

Неплохо для начала, Карл Клойтцер! Очень неплохо! Отомстил все-таки. Да так изощренно, что скули — не скули, все без толку. Обратной дороги нет.

В этот момент резь в промежности достигла своего апогея, скулеж превратился в рев, слезы хлынули из глаз. Из него полезло… Само, или стали вырывать, он не мог разобраться.

Детский рев раздался так неожиданно, что доктор подавился слюной. Человек родился! Обработка пуповины, отхождение плаценты-последа. Он помнил что-то из акушерства. Смутно, урывками, но помнил.

— Молодец, Акулина, — ободряюще пропел грудной голос. — Девочка у тебя. Первая-то, кажется, тоже…

У него уже вторые роды, вот оно что! Акулина… какое романтичное имя! Интересно, давно ли были первые. Сколько лет старшей дочери… Полный отпад!

— Ну, и засранка ты, милая! — не преминула расставить точки над «i» прогорклая акушерка. — В следующий раз не набивай так животень-то! Пожалей нас, сердешных.

Изместьев внезапно схватил ее за руку. Вернее, хотел схватить. Движение оказалось столь слабым, что «прогорклая» едва заметила.

— Чего еще тебе?

— Какое сегодня число?

— С утра четвертое было вроде, — рассеянно ответила акушерка.

— А месяц, год! — не унимался доктор, надеясь на что-то. Но, видя, что та шарахается от него, как от прокаженного, повторил изо всех сил: — Месяц, год, я тебя спрашиваю…

Утро новой жизни

Услышать ответ он так и не успел, выключился. Очнулся уже в палате от того, что кто-то трепал его по волосам. Оказалось — та самая врачиха, что принимала у него… нее роды.

— Напугала ты нас, Акулька, — доверительно сообщила доктор, заметив, что больная в сознании. — Вдруг раз и захорошела. Вроде ничего не предвещало, а тут… Хорошо, анестезиологи дежурили классные, вытащили тебя. Сразу же непрямой массаж, сердечко завели… Да и дочурка у тебя крепенькая родилась…

— Какое сегодня число? — выдохнул Изместьев в лицо коллеге. Коллега отнеслась к его вопросу более осмысленно, нежели та, которой приходилось за родильницами…

— Четвертое ноября, девочка. Накануне праздника родила, может, октябриной назовешь… или там ноябриной.

— Даздрапермой, — огрызнулся Изместьев, скрипнув зубами. — Год какой сейчас? Год, я спрашиваю!

Улыбку словно сдуло с лица врачихи сквозняком от только что открытого окна. Она почему-то сняла колпак и стала поправлять довольно старомодную прическу. По тому, как старательно собеседница отводила глаза, Изместьев догадался, что в его психическом здоровье основательно усомнились.

— А сама-то не помнишь, разве? — неуверенно прошептала врачиха, оглядываясь вокруг, словно разглашала страшную врачебную тайну. — Восемьдесят четвертый, разумеется. Ты вспомни, Акулька, вспомни, умоляю… Это важно. Постарайся вспомнить подробности, постарайся!

С этими словами врачиха поднялась, щелкнув коленками, как Изместьев в подростковом возрасте, и, ссутулившись, направилась к выходу из палаты. Сразу стало удивительно тихо, и Аркадий догадался, что их диалог проходил в полной тишине: окружающие родильницы слышали каждое произнесенное слово. А было их, только что родивших, совсем немало.

— Акуль, как? Сдюжила? — послышалось с кровати от окна. — Кто: девчонка аль пацан? Ты пацана вроде хотела…

— Девка, — процедил Изместьев чужим голосом, с ужасом входя в новую роль. — Три пятьсот, кажись. Закричала будь здоров.

— Чо, две девки то ж ничаво! Знать, третьего парня точнехонько спроворите! Факт! Долго ли умеючи-то?!

У него не было никакого желания «точить лясы» с соседками по палате, он отвернулся к стене. Соседки поболтали еще немного и смолкли: кто-то вспомнил, что уже час ночи.

Изместьев заметил, что ему тяжело дышать: не получается вздохнуть полной грудью. Грудная клетка не та. И этот странный зуд в сосках, словно что-то их распирает изнутри. Рука сама потянулась… Лучше бы он не делал этого. Это что за пельмени без начинки? Вывалилась при варке? Огромные вытянутые болезненные соски и абсолютно плоские, словно ссохшиеся, груди. Что это?! За что?

Сразу вспомнился анекдот про уши спаниэля. Полный абзац!

Рука скользнула туда, куда обычно скользила у писсуара в туалете, где покоился соратник, ровесник, одноклассник, одиозный родоначальник всех и вся… Он его никогда не предаст, не бросит на произвол судьбы…

Доктор свято верил в это, пока… его рука не нащупала пустоту, пространство… Ничто не выбухало ни на дюйм! Вот оно что! Вернее, там, конечно, обитали какие-то молекулы-атомы, пеньки — овраги… Но закадычного друга след простыл. Однозначно! Закадычный друг теперь был где-то в другом месте, служил верой и правдой кому-то другому…