Кентавр - Элджернон Блэквуд

Но на этот раз сознание тотчас к ней вернулось. Этот миг был сродни забытью в пылу страсти. Несомненно, ее реакция была страстной, она бурей нахлынула на нее. Вместе с сознанием в ней вспыхнула неожиданная ярость — возможно, ярость труса, — неукротимый гнев, направленный на собственную слабость. Эти чувства помогли ей. Крепко ухватившись за стоящий рядом шкаф, она постаралась выровнять дыхание и успокоиться. Гнев и негодование пылали в ней — гнев, направленный на эту невероятную вышагивающую и бормочущую восковую куклу, словно она была живым разумным существом, способным произносить слова. Причем на незнакомом языке.

Но если чудовищное способно парализовать, значит, оно может нанести вред. Вид и звуки, издаваемые этой дешевой заводской игрушкой, побудили молодую женщину к решительным действиям. Она не могла дольше это выносить. Гувернантка непреклонно устремилась вперед, хотя ее единственным доступным оружием была туфелька на высоком каблуке, которую она тотчас скинула, намереваясь разбить это пугающее видение вдребезги. Несомненно, женщина была в этот момент в истерике, и все же действовала она абсолютно логично: нечестивый кошмар должен быть стерт с лица земли. Ею овладела одна-единственная мысль: уничтожить опасность, невзирая ни на что. Кукла должна быть разбита на кусочки, стерта в пыль.

Они встали лицом к лицу, стеклянные глаза смотрели в ее собственные. Рука женщины была занесена для удара, которого она так жаждала, но опустить ее она не смогла. Жалящая боль, острая, словно укус гадюки, неожиданно пронзила пальцы, ладонь и запястье. Гувернантка разжала руку, и туфелька отлетела в другой конец спальни. В неровном свете свечи создавалось впечатление, что вся комната дрожит. Парализованная и беспомощная, молодая женщина была охвачена ужасом. Какие боги или святые могут направить ее? Никто. Только собственная воля в состоянии помочь. И все же какую-то попытку она предприняла. Дрожа, почти теряя сознание, молодая женщина то ли шептала, то ли пыталась кричать, но голос срывался: «Господи! Это все неправда! Ты — наваждение! Мой Бог отрицает тебя! Я взываю к Господу!..»

Однако тут, к ее еще большему ужасу, кошмарная маленькая кукла помахала своей вывернутой ручкой и что-то пробормотала в ответ — странные бессвязные слова, которые она не могла понять, слова на чужом языке. В тот же самый миг кукла резко упала на покрывало, как проткнутый воздушный шарик, и на глазах гувернантки вновь стала обычной уродливой куклой, а Моника, ввергая женщину в еще больший ужас, заворочалась во сне и стала шарить руками, слепо ища любимую игрушку. То, как невинный спящий ребенок инстинктивно пытается нащупать воплощение непостижимого зла и опасности, стало для польской гувернантки последней каплей.

Женщина вновь погрузилась во тьму.

Произошедшее потом можно списать на помутнение сознания и временную потерю памяти. Эмоции и суеверия оказались слишком сильны по сравнению со здравым рассудком. Мадам Йоцка вспомнила жестокие безумные действия, когда уже немного пришла в себя в своей собственной комнате, непрестанно молясь, стоя на коленях возле кровати. Она не помнила, как спустилась вниз по лестнице, а потом поднялась к себе. Ее туфелька была по-прежнему крепко зажата в руке. И еще она помнила, как неистово сжимала своими пальцами неподвижную восковую куклу, сжимала, скручивала и разрывала ее, пока из разодранных конечностей и туловища не посыпались опилки, пока эта игрушка не была превращена в неузнаваемую массу, пока она не была полностью уничтожена… а потом она безжалостно швырнула то, что осталось, подальше на стол, чтобы Моника не смогла достать. Девочка же спокойно спала. Гувернантка ясно помнила это. Но в то же время перед ее глазами одновременно стояла еще одна картинка: этот маленький монстр лежит на покрывале вниз головой. Весь вид куклы непристоен и даже вульгарен: бумажное платьице задралось, а ноги раздвинуты; она лежит неподвижно, ее стеклянные глаза сверкают. Неподвижная, но по-прежнему живая. Ожившая, чтобы выполнить свое злобное предназначение.

И никакие молитвы не могли стереть из памяти мадам эту картину.

Теперь молодая женщина знала, что прямой разговор с хозяином просто необходим; ее совесть, ее рассудок, ее чувство долга требовали этого. По здравом размышлении — и она была уверена, что права, — мадам не рискнула поговорить обо всем с девочкой. Здесь крылась определенная опасность затронуть в детской психике нечто такое, чего не следует касаться. Но с полковником Мастерсом, который платил ей за работу и верил в ее порядочность, — с ним она должна была объясниться немедленно.

Однако устроить эту беседу было до нелепого трудно. Во-первых, он не любил разговоров и избегал их. Во-вторых, приблизиться к нему было практически невозможно, так как показывался он крайне редко. Вечерами полковник возвращался домой очень поздно, а днем его никто не осмеливался беспокоить. Наняв ограниченный штат прислуги и очертив всем круг их обязанностей, он ожидал, что теперь все будет идти своим чередом без его вмешательства. Единственной, кто смел его беспокоить, была миссис О’Рейли, которая раз в шесть месяцев заходила к нему в кабинет с отчетом, получала прибавку к жалованью и затем оставляла его одного на следующие шесть месяцев.

Мадам Йоцка, зная привычки полковника, на следующее утро поджидала его в холле, как обычно уложив Монику отдохнуть перед ланчем. Мастерс собирался покинуть дом, когда она заметила его с верхней ступеньки лестницы. Гувернантка почти не видела его с момента своего возвращения из Варшавы. Его худощавая стройная фигура и смуглое, не выражающее никаких эмоций лицо всегда производили на нее неизгладимое впечатление. Он мог служить образцом настоящего военного. Сердце ее трепетало, пока она быстро спускалась к нему по лестнице. Мадам тщательно подготовила свою речь, но все предложения вылетели у нее из головы, когда он остановился и посмотрел на нее. Вместо этого она смогла выдавить лишь какую-то нелепую бессмыслицу на корявом английском.

Поначалу он вежливо слушал, но потом резко оборвал ее:

— Как уже говорил, я очень рад, что вы смогли к нам вернуться. Моника по вам очень скучала…

— У нее сейчас появилась новая игрушка…

— И несомненно, такая, — перебил полковник, — которая ей была необходима… Ваш выбор обычно безупречен… А если понадобится что-либо еще, сообщите мне.

Полковник уже начал отворачиваться, чтобы двинуться дальше.

— Но я не выбирала ее. Она ужасна. Ужасна…

Полковник улыбнулся одной из своих редких улыбок.

— Конечно, все детские игрушки ужасны, но если ей нравится… Я ее не видел, поэтому судить не могу… Если вы сможете найти что-то получше… — И он пожал плечами.

— Но я не покупала ее, — воскликнула мадам в отчаянии. — Ее принесли. Она сама издает звуки — какие-то слова. Я видела, как она двигается, сама по себе. А ведь это кукла.

Он уже дошел до входной двери, но тут резко обернулся, словно в него выстрелили. Лицо его вмиг побледнело, а в пылающих гневом глазах промелькнуло и тотчас исчезло иное чувство.

— Кукла, — повторил он абсолютно спокойным голосом. — Вы сказали «кукла»?

Но выражение лица полковника привело ее в такое замешательство, что она тотчас сбивчиво рассказала о принесенной посылке. Вопрос же о том, был ли уничтожен сверток, как он настрого наказывал, еще больше смутил ее.

— Так его не уничтожили? — спросил Мастерс с таким негодованием, словно неподчинение приказам было чем-то невозможным.

— Я думаю, что его выбросили, — уклончиво ответила гувернантка, не смея поднять глаз, ведь она пыталась выгородить кухарку. — А Моника, наверное, нашла.

Мадам презирала себя за трусость, но его напряженность развеяла все ее сомнения. Она осознала, что желает оградить его от боли; осознала, что именно его, а не Моники безопасность и счастье волнуют ее.

— Кукла говорит! И еще двигается, — с отчаянием прокричала она, заставив себя наконец взглянуть на него.

Полковник Мастерс, казалось, окаменел, даже дыхание прервалось.

— Вы говорите, она у Моники? Дочь играет с ней? Вы видели движения и слышали звуки, похожие на слова? — негромко спрашивал он, словно разговаривая сам с собой. — Вы слышали своими ушами? — почти шепотом повторил он.

Не найдя слов для ответа, она просто кивнула. Его ужас передался ей, будто принесенный порывом ледяного ветра. В глубине души полковник был очень напуган. Вместо того чтобы взорваться в ответ или раскритиковать ее, он говорил тихо и спокойно.

— Вы поступили правильно, что пришли и рассказали все мне, абсолютно правильно, — добавил полковник так тихо, что она едва разобрала слова, — я ожидал чего-то подобного… рано или поздно… так должно было случиться…

Его голос совсем затих. Полковник достал платок и вытер лицо.