Кошкин стол - Майкл Ондатже

Связанная девочкой, Пасипия теперь репетировала перед восходом солнца; если кому-то не спалось, до них доносились уханья батута, Пасипия взмывала в полутемный воздух, приземлялась на спину или на колени, подскакивала еще выше во тьму. Когда вставало солнце, она шла, покрытая потом, к фермерскому колодцу, вытягивала на веревке ведро воды и обливалась раз за разом. Обливания у колодца всегда были ее особым удовольствием. Потом она шла обратно в мокром до нитке костюме — он успевал высохнуть по пути к шатру, где в это время просыпалась девочка. Пасипия, похоже, лишилась всей своей независимости. У нее отродясь не было ни мужа, ни детей, а теперь вот завелась эта девочка — и придется ее растить, пока не вернется брат.

* * *

Истории всегда обгоняют нас и бегут впереди. Едва намеченные. А мы постепенно вливаемся в них и начинаем их подпитывать. Отыскиваем панцирь, который вберет в себя и испытает на прочность наш характер. Таким образом пролагаем свой жизненный путь. И поэтому уже через несколько недель девочка Асунта оказалась в воздухе, ее поддерживала вытянутая рука, а потом подбрасывала навстречу другой руке, которая уже свешивалась с другого дерева, подальше. Она пошла в отца, у нее был крепкий и легкий костяк, а под первыми страхами обнаружился самодостаточный характер. С этим ей еще предстояло разделаться, чтобы научиться доверять. Пасипия помогла. Пасипия тоже была когда-то немыслимо самодостаточна, из тех детей, которые выглядят вроде как изумленными, а при этом хранят в себе гнев, способный внушить страх и родителям, и друзьям родителей. Вот только акробату никак без доверия к тем, с кем он работает.

Стоило найти участок дороги, обсаженный деревьями, и труппа сразу устраивала представление. Крестьяне приходили со своими циновками и садились прямо на асфальт, дело было во второй половине дня, когда жара уже спала, а тени еще не удлинились и не застят актерам глаза. Звучали фанфары, некоторые — из глубины леса, некоторые уж совсем по-волшебному, из верхних ветвей деревьев, где и сидел музыкант. И сверху соскальзывал по канату человек, вроде как охваченный пламенем, за ним тянулся хвост дыма, он пролетал прямо над головами зрителей — к плечам прикреплены горящие факелы, — и дуга завершалась на следующем дереве, где он ловил другой канат и летел дальше, продвигаясь мимо зрителей, густо наводнивших дорогу. От него исходили свистки и звуки арфы, в конце концов он нырял в крону очередного дерева и исчезал навсегда.

А потом выходили остальные, в красочных лохмотьях, и в течение часа прыгали с деревьев в никуда, и на лету их подхватывали те, кто, казалось бы, падал с еще большей высоты. Человек, усыпанный мукой, рушился на центральный батут и восставал из поднятого им облака. Канатоходцы вышагивали от дерева к дереву, несли наполненные до краев ведра, поскальзывались на полпути и повисали на одной руке, опрокидывали ведра на зрителей. Иногда в них была вода, иногда — муравьи. Всякий раз, как они ступали на канат, барабанщик предупреждал об опасности и сложности номера, а труба верещала и хохотала вместе со зрителями. В результате все рушились на землю. Упав на асфальт, сворачивались клубком, а потом вставали. И стояли только они — пока зрители не вскакивали на ноги. Представление окончено, наверху остался только один акробат, и он громко призывает на помощь, держась за канат одной-единственной пяткой.

Поначалу Асунту ловила только Пасипия. Только доверия к ней у девочки не было. Была одна убежденность, что если уж родственница не выхватит ее из пустоты и не спасет, так уж что там, можно и разбиться при ударе о землю. Потом пришло более суровое испытание — Пасипия отодвинулась от Асунты, стоявшей на высокой ветке, и приказала прыгать к другому акробату. Зная, что если стоять и ждать, страх только умножится, девочка преодолела его в один миг. Тот, кто должен был ее поймать, едва успел занять свою позицию.

Так вот девочка и вступила в предназначенный ей панцирь. Она стала членом труппы из семи человек, которая кочевала по провинциям южного побережья, она жила в одном из четырех шатров, под неусыпным присмотром Пасипии, велевшей ей сторониться музыкантов с их похотливым нравом. Однажды посреди выступления, выглянув из ветвей, она увидела в негустой толпе зрителей отца, и слетела к нему на одной руке, и обняла его, и до конца представления от него не отходила. Он пробыл с ними несколько дней. Правда, со скуки он не находил себе места, и Асунта с Пасипией чувствовали себя с ним неловко. Он быстро понял, что более надежного места для дочери не найти. Здесь, в цирке, у нее своя жизнь — а с ним бы своей у нее не было.

Она даже и не подумала о том, чтобы уехать с ним. И с этого раза, когда они встречались, дочь смотрела на отца взглядом взрослого человека и видела, как он все глубже скатывался в бездну преступного мира. Когда он однажды приехал, уж совсем крепко схваченный тисками своей заоблачной зависимости, Асунта вычеркнула его из своей жизни. Лишь смотрела, как он заводит дружбу с акробатом по имени Сунил, тем, что носил маску птицы, смотрела, как отец смеется вместе с юношей, пытается очаровать того своим голосом.

Все три года, что она его не видела, мир их был полон историй о Нимейере — он успел сделаться популярным, можно сказать даже любимым, преступником. Вокруг него собралась банда, в ее числе были убийцы, призраки мира политики, оказывавшиеся то в его пределах, то вне их. Он по-прежнему носил свое иностранное имя — знак презрения к истеблишменту. В руках этого человека такое наследие, полученное от некоего древнего европейского предка, а может, от кого-то еще, выглядело нелепым, и имя, за которое «наследник» так цеплялся, подвергалось насмешкам. У Асунты лишь изредка возникало желание утешиться его присутствием. В ее жизни были иные опасности. Выполняя трюки, она сломала нос, потом запястье — то, на котором по — прежнему носила материнский подарок из бисера и кожи.

А в семнадцать лет, когда она уже доросла до мастерства и уверенности, она неудачно упала. Они репетировали трюк — падение понарошку. Прыгнув с высокой ветки, она оттолкнулась подальше от ствола и, не рассчитав, не попала в руки тому, кто должен был ее поймать, — упала на дорогу и ударилась виском о верстовой столб. Придя в сознание, она никак не могла расслышать, что там ей так истово толкует Пасипия. Асунта все кивала и кивала, невзирая на боль, делая вид, что понимает, о чем речь. Страх, который вроде бы давно ушел, вернулся снова. Она поняла, что отныне будет обузой остальным шести членам труппы, ставшим для нее семьей. Месяц спустя, все еще погруженная в глухоту, она ускользнула из своего избранного мира.

Когда в труппе поняли, что она не вернется, Пасипия отправила на ее поиски Сунила — это он поймал ее в самый первый раз, когда она смогла довериться кому-то, кроме тетки, это он отчаянным рывком попытался предотвратить ее роковое падение. Он добрался до Коломбо и исчез. Больше Пасипия ничего про него не слышала.

Сунил попал на предварительное слушание дела Нимейера и увидел Асунту на забитой народом верхней галерее зала суда в Коломбо. Когда суд закончился, он, держась на расстоянии, шел за ней по узким улочкам с наклонными тротуарами, потом по темному переулку, превратившемуся в улицу золотых дел мастеров. Улица Чеку. Она была по-средневековому напыщенной. Асунта шла все дальше, а потом, где-то на Мессенджер-стрит, вдруг пропала. Сунил замер на месте. Он знал: он-то ее не видит, а она его — да. Она всегда с удивительной быстротой подмечала, что происходит вокруг, а теперь, когда страх ее вернулся, должна была отточить это умение еще больше. Кроме того, он уже заблудился. Всю свою жизнь он провел в южной провинции и совсем не ориентировался в городе. Тут сильная рука схватила его за локоть. Она затащила его в комнату размером с ковер. Он молчал. Знал — она стесняется своей глухоты. Сел и замер.

Говорила она с трудом, растягивая слова. Существование ее, похоже, обессмыслилось, талант вытек наружу. Он провел в этой комнате весь вечер, не сводя с нее глаз, а утром, как они и договорились, пошел с ней в тюрьму, где держали ее отца. Когда ее повели на свидание, дожидался снаружи.

Отец ее подался вперед и произнес одно слово. «„Оронсей“, — сказал он. — Сунил и все остальные тоже будут на борту, будут мне помогать». Судно пойдет в Англию, они организуют ему побег. После этого он практически просунул лицо между прутьями и продолжал говорить.

У выхода из тюрьмы она увидела худощавую фигуру Сунила. Подошла к нему, обняла за шею и зашептала в ухо, поведала, что должна сделать. Жизнь ее больше ей не принадлежала — она принадлежала отцу.

Средиземное море

Рамадин устроился в тени.

Мы с Кассием скорчились в подвешенной в воздухе спасательной шлюпке. А внизу, на палубе, Эмили перешептывалась с человеком по имени Сунил. Мы верно догадались, где они встретятся, и теперь слышали каждое их слово — раковина нашей шлюпки усиливала голоса. Каждый звук до краев заполнял нашу темноту, жаркое и тесное пространство.