Проклятый род. Часть I. Семья железного старика. - Иван Рукавищников

Слезы, близко угрожающие, в душе тайно кипеть не хотят, не могут. На люди просятся слезы.

Встал. Словно пьяный идет. Вышел без слов. Далекая дверь балконная ударила-зазвенела.

Всполошился Макар. Легко ли? На балкон Сема вышел. Без пальто, без шляпы. Ночь холодна. Здоровье его не железное. Любит Семена Макар деловой любовью и крепкой привычкой. Сам не постигает, что, может, лишь брата Семена - одного из всех людей любит сердцем черствым.

- Сема! Сема! Простудишься.

И бежит туда, в гостиную, и не разумеет слов-взглядов той, нежеланной, вступившей в семью из вражеского стана.

Милый май, то крепче летнего греющий, то вдруг на полдня памятью поваленной зимы дышащий, тешит волжских людей. По холодной, синей мутной разливной реке жизнь торговая силы рабочие запрягает, подгоняет свистками, звонами, криками-руганью.

На горе, на много верст в ту пору иные звоны, иные думы. Чтимую икону из места в место несут. Пусть и те души, и вон там живущие, и вон те, далекие, порадуются. На много перегонов большая дорога весенним народом расцветилась. Здешние встречают, тамошние провожают, за черным воинством монашествующим идут, почти бегут, всхлипывающими голосами подпевают. Кто с версту пройдет, покрестится на удаляющуюся, ковчегом золотым в весеннем сияющую, вздохнет и к житейским делам суетно возвратится. А кто и сотни верст идет, на много дней душу отрешившуюся лицезрением святыни омывает, повсечасно Заступнице тропарь поет.

И кто крепко решил весною той душу омыть, грех великий замолить или счастье-удачу заслужить, тот от ковчега невдалеке идет, уставшего несущего сменяет, под длинную-длинную вагу, от стопудовой ноши гнущуюся, плечо радостно подставляет, часами идет в ряду блаженных, потом обливающихся рабов Заступницы Усердной, Матери Бога Вышнего.

А кто не только Бога и людей обманывать привык, но и себя, там, далеко, в хвосте идут да едут в разноликих повозках. Там и разговоры мирские, там и квасы и семечки, в сторонке и водочка.

Немалый путь Семен с Раисою в троечном наемном экипаже проехали. В Старые Ключи не опоздали. Вечерело. Три комнаты, за четыре дня заказанные, ожидают. И поесть, чаю попить время есть, и с дороги отдохнуть-выспаться. В шесть утра в Старых Ключах будет Чудотворная. День целый пробудет; по округе недалеко походит; во всех семи церквах службу справят; в церкви Похвалы заночует; в четыре утра в путь. Почти сутки в Ключах. Большой привал. Отдохнуть надо. Не мало к тому сроку не в меру притомившихся.

Наговорился в пути Семен с Раисою, душу от горя повседневного отвел, затих под солнцем весенним среди непривычного, не городского. Будто во всю жизнь мечтанная сказка сбылась. Редко-редко дернется Семеново лицо городскою судорогой. Душа у праздника через улыбающиеся глаза Семеновы на зеленое, на позабыто-родное, глядит.

И друг про друга говорили, и про Михаилу Филиппыча порешили так хорошо, по-родственному; и немало тому смеялись, что Семен ничего деревенского не знает, про журавлей колодезных спрашивает:

- Что такое?

И березку от дубка не отличает.

Но все чудеса эти так милы, так родны. Будто жил здесь век; украли-полонили, в город каменный завезли, память заколдовали, второй век, как первый, жить заставили; а душа, увидевши ныне родное, на­стоящее, все и вспомнила, домой зовет.

И про Макара говорили, про умницу редкостного, про силу неустанную, в нем живущую. И не замечал Семен радостный мороза, в глазах Раисы тогда индевевшего.

Ямщик песни мурлычет, с конями загадочно беседует, господ не боится. Деревья райские придорожные, ветерком встречным подгоняемые, из далеких близкими становятся, здесь вот, рядом молодыми листьями гордую, непосвященным душам невнятную речь шепчут и туда, туда отходят. Небо без скуки, без грязи дымов, без тесноты стен человечьих во все стороны.

И из близка веющее чарование оттуда, из-за холмов несомой святыни, чуть жуткой сердцу городскому, чуть ему здесь, в новом, чужой.

- Возможно ли счастие сие? Ведь ко всему тому, она здесь, рядом. Она, она, Раиса, извечная любовь.

И не томят Семена думы о том, что там, не так уж далеко, золотою цепью с днями жизни его скованная Настасья. И не томят думы о том, что вот ныне дающая блаженство Раиса - жена брата Макара и в Макаров дом возвратится.

Пришло в гости счастье к нищей, к изъязвленной душе. И не спрашивает душа:

- Надолго ли?

Как хороши гостиничные комнатки. А по гостинице деревянной двухэтажной суетня. Много уже комнат занято.

В средней комнате, из трех смежных в средней за самоваром медным Семен с Раисою сидят. Возле разное наставлено; и в погребце привезенное, и здешнее. Новая жуть Семена гложет. Ко сну отойти давно пора. Раным-рано вставать, завтра чтоб поспеть чин-чином встретить за околицей. При лампах в комнатах гостиничных Семенова тихость блаженная сменилась трепещущей жаждой невозможного. Или то от странных слов и взглядов Раисиных, новою, да, да, новою ласкою колеблющих Семеновы небеса, где только что поселились тихо радостные ангелы.

И не спят двое в засыпающей гостинице Старых Ключей, и редкими насильными словами теша черта, друг друга отводят на минуту от понятных взглядовых речей.

«Нет-нет! То не я. То Раиса Михайловна первая... Нет-нет! То я начал, греховодник».

Полевою, лесовою радостью радовалась ночь, паря-летая над Старыми Ключами. Сидели двое под чужою ночью, не расходились по своим комнатам; сидели в средней у стола. Холодный медный самовар давно перестал насвистывать-нашептывать:

- Поздно. Поздно.

Или то все чары Раисины?

Нова ныне Семену Раиса. Чудится ему: Раисина душа раздвоилась! Направо ангел белый стоит, тот, знаемый; налево - откуда? Из него как бы вышедший бес, дюбрдейный. И разные думы чрез Семена пролетают. Будто разные голоса кричат:

- Жену законную бессилием своим обижаешь... Девица жена...

- Раиса! Раиса! Ее одну тело грешное восхотело...

- Убьет тебя Макар.

- Убивай, Макар! Вот я.

- Отойди от зла, раб Божий, Семен. Отойди от зла и сотвори благо.

Но вот разбудила, как ветвью куста розового ударила по лицу. И колючие шипы, и аромат, аромат невозможный; и любо шипам, в живое тело впивающимся.

- Милый вы какой сегодня, Семен Яковлевич. Хороший. Знаете, больше всех я вас люблю. Близки вы мне. Всегда близки были, а в эту поездку...

Но в невозможном бесовом хороводе кружатся думы-тени Семенова естества. Раису светлую видит и Раису греховную. Невеста духа и невеста плоти здесь ныне. Приобщись! Приобщись! Лишь на нее силен будешь. Лишь ей ты супруг.

И парила-висела волжско-майская ночь, и без думы о том скрыла великую тайну свершившегося.

Праздник праздновали два тела. Но одно из них, разумно-холодное, лишь казалось тому, другому, телом отдающимся в любовь и святыню. А тот, впервые мечты любви превозмогший, изнемогая, ликовал. И черт Раисы ничем не мог убедить Семена в том, что она его не любит. И старался, будучи лукавым и злым, насадить сад сомнений в ней и в нем.

И назавтра не пошли встречать чудотворную. И без них пелись под небом земною радостью ныне ликующие хвалебно-просительные песни. И только слышали, грехом полные, через отворенные по весеннему светлые окошки:

- К Бо-го-ро-ди-це прилежно ныне при-те-цем...

И в гостинице Старых Ключей был силен Семен.

Впервые. Впервые женские чары не убивали в нем могущего, жившего втайне от него самого и от молодой нелюбимой жены.

Счастливою жизнью жил Семен краткий ли час, вечную ли вечность.

Ко встрече чудотворной опоздали. К проводам тоже. Утренне плакал Семен и не понимал души Раисы, в Боге жены своей.

К вечеру дня догнали. Убоявшеюся душою слушал Семен монашеское:

- За-ступ-ни-це у-серд-на-я ма-ти Го-спо-да Выш-ня-го.

А жена брата спрашивала не раз, притворно-веселясь, о разном. И молчал. Ехали с молчащим ямщиком. Потом шли, к сияющему ковчегу не приближаясь.

Шествует старуха-жизнь по берегу великой реки. Землю морозит, землю оживляет. Людей старит.

Про город тот, над Волгой стоящий, давно-давно святой старец сказал, на камне сюда приплывший:

- Дома каменные. Люди железные. За грехи людей город провалится.

С той поры до той поры, в которую жили-живут почетные граждане, дети железного старика, все те люди, о коих святой говорил, перемерли. И дети их. И порушено много каменных домов. Но многие стоят, чуть переменивши лик свой в веках. Нерушимо стоят и стены, охранявшие древний город. От него, деревянно-русского, ничего не осталось, кроме малой церковки. Новое все. У крепостной стены бульвар. Близ старых деревьев - крепких - молодые чахнут, невзрачные липки.

По стене крепостной, за зубцами противотатарскими, лицо свое и горб свой пряча от людей, гуляет-бродит Корнут-отрок. У старшей сестры в дому живет, у Любови. От учителей бегает, всячески сестру, решившую матерью ему быть, огорчает. Горб его жажде свободы его на пользу.