Перл - Шан Хьюз

не видит моих слез — она отошла от меня и просто сказала, мол, оставайся тут сколько хочешь, осмотрись, а мы будем в саду, присоединяйся. Она ушла, а в мастерской остался ее запах, аромат свечей, и свежего дерева, и камфоры, и жаркое дыхание мангала за окном, висящее в воздухе послевкусием ее округлых гласных и мелодичного голоса иностранки.

Я немножко постояла у открытой двери. Все женщины в саду были одеты в длинные цветные юбки — кроме одной очень миниатюрной пожилой дамы, сидевшей в самом лучшем месте в тени, бледной, как сливки, в таком же белом платье, с гладко выбритой головой и зелено-золотыми тенями на веках. По узким дорожкам между высоких грядок носилось множество детей; они обливали друг друга из брызгалок, таскали мимо дровяника лейки размером в половину себя самих, кто-то складывал дрова в небольшие кучки, а потом разбирал. Ко мне подошла девочка.

— Ты Марианна? Марк сказал, что ты поможешь нам искать сокровища. — Она протянула мне маленькую теплую ручонку, и я с благодарностью приняла эту возможность запросто вернуться к остальным гостям.

— Что у тебя с рукой?

— Я застряла в кустах крыжовника. Не здесь, в другом саду. А потом еще в ежевичнике. И в чертополохе.

— А здесь растет ежевика?

— Нет, здесь искать сокровища совсем не опасно. По-моему, Марк специально срезал все ежевичные кусты.

Я знала, что говорю так же, как моя мама, объясняю ее языком, это была ее манера рассказывать истории, и на секунду мне подумалось: а что если она рассказывала их мне, пряча свои слезы и шрамы, а я принимала все так же легко и беззаботно, как девочка по имени Роуз сейчас вела меня за руку через сад.

К тому времени, когда мы съели все вегетарианские шашлыки и салаты и выпили море пива из разномастных чашек и кружек, мужчины уже успели снять рубашки и поливали разгоряченных детей из садовых шлангов, а вскоре и вовсе разделись. Никто не делал специальный перерыв посреди общего веселья, чтобы церемонно снять с себя одежду — просто в течение вечера все гости постепенно снимали и снимали с себя то, в чем пришли.

Зрелище было по большей части несимпатичное. Марк был кругленький, рыжеватые волосы росли на нем отдельными островками, но большинство мужчин представляли собой тот узловато-жилистый типаж средних лет, который при любых обстоятельствах выглядит в одежде лучше, чем без нее. Та пожилая дама с бритой головой аккуратно сложила свое платье в плетеном кресле, чтобы сидеть было еще удобнее, и осталась в длинной светлой комбинации на тонких лямках, открывающей полоски шрамов, тянущихся от подмышек до отсутствующих грудей.

Несколько взрослых спросили, не хочу ли я поработать у них няней. Они написали свои имена и телефоны на моей пачке сигарет. Роуз сплела мне некое подобие огромной гирлянды из разнообразных садовых цветов. Видимо, был какой-то момент между поливом детей и раздеванием женщин, когда стоило бы уйти домой, но я его пропустила.

Потом женщины вдруг вспомнили, что есть же еще десерт. Из холодильника достали мой чизкейк, похожий на ком застывшей лавы, были еще фрукты на шпажках, липкое хрустящее шоколадное печенье, капкейки, фруктовые пироги и желе, и все это ждало в кухне, чтобы не растаять на жаре.

Теперь же люди вокруг меня все более обнажались, и я бы сама с радостью сняла свое нелепое платье, если бы только под ним было надето что-то приличное — что-то, скрывающее порезы на бедрах, животе, а главное — руках. Хотелось бы сказать, что вся эта чушь осталась в прошлом, превратилась просто в шрамы, отметины, рубцы, оставленные тяжелыми временами, но среди порезов были и свежие.

За оберткой сигаретной пачки я носила бритвенное лезвие. Днем, в мастерской, я сделала несколько новых надрезов. Бывало, я тянулась за лезвием и обнаруживала на нем свежую кровь, а то и с удивлением находила новые порезы на ногах. Я не всегда даже отслеживала, как режу себя, — точно так же, как не всегда можешь вспомнить, как застилал утром постель, потому что это рутинное действие.

Когда все отправились на кухню за десертом, в саду осталась только я и бритоголовая пожилая дама. Я чувствовала, как под рукавами пульсирует кожа рук, как моя кровь буквально ищет выход наружу, как под белой тканью лонгслива и сине-зеленым покровом платья вздымаются вены. Едва из дома выбежали дети с мороженым и желе, я схватила сумку и понеслась к воротам и вниз по дороге, в сторону дома.

Уже когда я шла через парк, до меня вдруг дошло, что я оставила в саду свои сигареты — ту саму пачку с лезвием и записанными телефонами. Конечно, если кто-то найдет ее и обнаружит лезвие, то в няньки меня уже точно не позовут, но мне было жаль, что я в таком случае больше не увижу этих людей.

В конце концов я добралась до выхода из парка, потом до автостанции, мне хотелось курить, так что я мерила шагами платформу, чесалась и все гадала: какой была бы моя жизнь, если бы по субботам я ходила на курсы ювелиров, умела принимать в подарок серебряные украшения и дружбу от славных бездетных людей, которые всем способами показывали мне свою симпатию, если бы я подрабатывала няней у их друзей-язычников, присматривая за их детьми-язычниками, и, вероятно, даже сама стала бы язычницей, вышла бы замуж на уютной домашней церемонии с прыжками через метлу, завела бы огород, пекла бы хлеб, рассказывала бы своим жизнерадостным детям-язычникам сказки моей мамы.

Но в основном я думала о том, что маме бы понравился этот дом. И сад бы понравился, и дети. Она бы расспрашивала других взрослых о растениях, о системах полива, а детям бы рассказывала потешки и считалочки. В автобусе я всю дорогу ощущала ее тепло, словно она сидит рядом, и вела с ней молчаливую беседу о прошедшем дне. Иногда я как бы со стороны наблюдала за собственной жизнью, приберегая для мамы лучшие ее проявления, внимательно глядя и запоминая детали, которые бы ей понравились.

Была ли мама язычницей? Не думаю. Да, она пела старинные песни. Она говорила со всеми живыми существами. С деревьями, прося позволения отломить веточку. С корнями на потолке пещеры. С сороками. Разве так не все делают? Разве не говорят с вымышленными существами? Например, когда мамин любимый совок в очередной раз терялся где-то в саду, она ходила и приговаривала: «И куда же эти вредные гномики снова спрятали мой совочек?»

С крысами — то же самое. Оказывается, чтобы избавиться от крыс в доме, нужно просто вежливо попросить их уйти. «Мистер Крыс, — говорила мама. — Простите, что отвлекаю вас от важных дел, но дело в том, что сейчас ваше присутствие в доме связано с некоторыми неудобствами. Мы бы с удовольствием предложили вам переселиться в сарай, там вашей семье будет достаточно тепло и комфортно. Надеюсь, вы правильно поймете мою просьбу. Благодарю за внимание». Однажды я заметила, что мама обращается к крысам в их отсутствие. Ведь крысы же приходят по ночам — не проще ли написать им письмо? Мама рассмеялась: крысы ведь не умеют читать. Ах да, конечно — не умеют. Вот я балда.

Она читала «Книгу Перемен» и Ветхий Завет. Она читала «Дао дэ цзин» и народные сказки. Она легонько дула в ноздри коровам и лошадям и говорила с ними мягко и ласково. Она собирала рассказы, песни и поверья точно так же, как собирала пустые банки для сливового варенья или пестрые черепки и осколки, выкопанные в саду. Собирала ради их пользы, ради цвета, ради историй, которые они в себе хранили.

Всю дорогу я рассказывала ей о барбекю, о метлах, о домашнем пиве, о сухощавых мужчинах и хне на женских волосах, о мокрых детях, о подтаявшем чизкейке, а она просто лопалась от смеха. Выйдя из автобуса в Вулверхэмптоне, я стерла слезу смеха со щеки и отчетливо услышала, как мама сказала мне прямо в левое ухо: «Поверить не могу, что ты не поняла про солнцестояние. И что не додумалась надеть приличное белье!»

У мамы был потрясающий смех. Она хохотала над многим, что мне в детстве вовсе не казалось смешным, но веселилась так, что не засмеяться вместе с ней было невозможно. Она буквально взрывалась смехом до слез.