За и против. Заметки о Достоевском - Виктор Шкловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Достоевский много раз в своих описаниях говорил о петербургском снеге. Мы помним снег на набережной Фонтанки. Погода как будто подготовила появление двойника.
Город героя «Записок из подполья» окрашен голядкинской погодой. Вторая часть «Записок» так и называется: «По поводу мокрого снега».
Перед нами человек, отказавшийся от идей своего времени; он неглуп, довольно образован, но забит погодой. Человек отсырел до плесени.
Он ничтожен, зол, но и в публичном доме плачет, что ему не дают быть добрым.
Сюжет построен на двойственности человека: с одной стороны, устами героя Достоевский спорит с Чернышевским и с направлением «Современника», с другой стороны, сам герой разоблачен своими сомнениями.
Сталкивается герой с преуспевающими товарищами по школе, которую когда-то кончил, но один из товарищей (предмет зависти обитателя подполья) носит фамилию Трудолюбов и напоминает о моральном превосходстве автора «Современника».
Вторая часть идет с эпиграфом, взятым из Некрасова, нарочно затянутым на 14 строк. Эпиграф кончается строкой:
…и т. д. и т. д. и т. д.
И вместо подписи «Н. Некрасов» написано: «Из поэзии Н. А. Некрасова».
Затянутость эпиграфа должка обозначать, что все это «болтовня» и «неправда».
Последний эпиграф:
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди.
А внизу написано: «Из той же поэзии».
После первого эпиграфа рассказывается о том, как человек на Невском проспекте решился однажды толкнуть дерзкого прохожего.
Мы увидим, что у Достоевского каменная стена – это понятие не архитектурное: это психологический запрет действия, невозможность преодолеть чувство своей недостаточности, отсутствие протеста. Человек из подполья – прямая противоположность вожакам, показанным в «Мертвом доме», и антитеза героям Чернышевского.
Достоевский не верил вожакам, но он видит ничтожество и человека из подполья.
Герой этот мог бы быть не социалистом, но все же человеком, живущим хоть сколько-нибудь достойной жизнью. Он мог хотя бы узнать разврат, но человек из подполья знает только «развратец».
Герой ничтожнее Акакия Акакиевича. Приличная одежда ему нужна для того, чтобы быть таким, как другие; она помогает ему хотя бы иметь право ходить по улице.
Во второй части «Записок из подполья» каменная стена реализуется в виде офицера, который идет, толкая всех, кроме тех, которые постарше чином. Герой не решается толкнуть этого армейца и юлит, уступая ему в последний момент дорогу. Он жить не может, потому что окружен стенами такого рода: «Иногда, по праздникам, я хаживал в четвертом часу на Невский и гулял по солнечной стороне. То есть я там вовсе не гулял, а испытывал бесчисленные мучения, уничижения и разлития желчи; но того-то мне, верно, и надобно было. Я шмыгал как вьюн, самым некрасивым: образом, между прохожими, уступая беспрерывно дорогу то генералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, то барыням; я чувствовал в эти минуты конвульсивные боли в сердце и жар в спине при одном представлении о мизере моего костюма, о мизере и пошлости моей шмыгающей фигурки!»
Дело идет о жизнеповедении, и для того чтобы сделать это ясным, приведу параллельный текст из Чернышевского.
Герой Чернышевского Лопухов, как и Раскольников, ходил по частным урокам. Чернышевский пишет
«Какой человек был Лопухов? – Вот какой: шел он в оборванном мундире по Каменно-Островскому проспекту (с урока, по 50 коп. урок, верстах в трех за лицеем). Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: «ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже».
Это написано программно. Зрительная сторона куска не сильна, но тенденция такая: осанистый пошляк, который идет навстречу тебе, – это не стена, ты ему дорогу не уступай.
Толкни его: он упадет.
Теперь вернемся в подполье.
Офицер обидел человека из подполья, а тот мечтает пройти мимо него на равных правах. Офицер сворачивал с дороги перед генералами, но таких людей, как герой подполья, он просто давит, идя на них, как на пустое пространство. Герой пристает к самому себе в бешеной истерике, проснувшись в третьем часу ночи:
«Отчего именно ты, а не он? Ведь для этого закона нет, ведь это нигде не написано? Ну пусть будет поровну, как обыкновенно бывает, когда деликатные люди встречаются: он уступил половину и ты половину, и вы пройдете, взаимно уважая друг друга».
Тут и лексика героя униженная, напоминающая своими повторениями речь нищего старика Покровского из «Бедных людей».
Встреча на улице – это не просто встреча, это ощущенье своей неполноценности. Человек, лучше одетый, лучше поставленный, более определенный в своем социальном положении, уже стена для обитателя подполья.
Герой несколько лет сворачивает перед своим врагом на Невском проспекте, потом он занимает деньги, одевается дешево, но элегантно, тщательно обдумывая свой костюм, шьет себе своеобразную шинель Акакия Акакиевича, только воротник этой шинели не из кошки, а из бобра, правда, это поддельный – немецкий бобер. Наконец в таком костюме человек из подполья решается не уступить дорогу и толкает офицера на равных правах.
Герою Гоголя Акакию Акакиевичу шинель нужна была для того, чтобы не страдать от холода. Герою «Бедных людей» не только шинель, но и ботинки нужны для того, чтобы быть похожим на остальных людей.
Герой подполья без шинели, без нарядного платья не имеет дороги.
Я так развернул описание этого случая на Невском, чтобы показать, что значил во времена Чернышевского поступок Лопухова.
Герой подполья хочет побыть со своими преуспевающими товарищами: он направляется на обед по подписке, даваемый по поводу отъезда одного из его однокашников. Его принимают нехотя, почти из милости. Он хочет быть таким, как все, но его топчут. Он произносит дерзкий тост, чуть ли не вызывая одного из приятелей на дуэль, но никто не обращает на него внимания.
Приятели уезжают в публичный дом. Он едет за ними на извозчике.
Они не лучше человека из подполья, но благополучнее.
Они все согласны на капитальный, хорошо оборудованный дом и выгодную службу.
Мы разделяем презрение героя к ним, презирая и его самого за то, что он теряется перед ними, уступает им и в то же время цепляется за их жизнь.
Человек из подполья мечтает о мести. Он хочет драться на дуэли с Зверковым, который его оскорбил, он хочет мстить ему хотя бы через пятнадцать лет. «Я отыщу его где-нибудь в губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет взрослая дочь… Я скажу: «Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище! Я потерял все, – карьеру, счастье, искусство, науку, любимую женщину, и все из-за тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и… прощаю тебя». Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху, ни духу…
Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал, в это же самое мгновенье, что все это из Сильвио и из «Маскарада» Лермонтова».
А кругом падал мокрый снег.
У Сильвио был противник, который должен был с ним драться. Но, вероятно, у Сильвио были и другие дела, и жил он без унижения в своем кругу, дожидаясь, пока созреет месть.
Сложнее с героем «Маскарада».
Его Достоевский вспоминает и часто и не точно всю свою жизнь.
В «Дневнике писателя» за май – июнь 1877 года в главе «Об анонимных ругательных письмах» Достоевский пишет: «Наш анонимный ругатель далеко еще не тот таинственный незнакомец из драмы Лермонтова «Маскарад» – колоссальное лицо, получившее от какого-то офицерика когда-то пощечину и удалившееся в пустыню тридцать лет обдумывать свое мщение». Точно такого эпизода в «Маскараде» нет.
Лермонтовской безоговорочной ненависти, лермонтовской целостности Достоевский завидовал, хотя и утверждал, что Печорин имеет черты «злобного самонеуважения».
Достоевский завидует способности Печорина жить в одиночестве, считая это нигилистической чертой.
Достоевский говорил про лермонтовского «Пророка» :
« – Пушкина я выше всех ставлю, у Пушкина это почти надземное, но в Лермонтовском «Пророке» есть то, чего нет у Пушкина. Желчи много у Лермонтова, – его пророк – с бичом и ядом. Там есть они!
И он прочел с желчью и с ядом:
«Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья, —
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…»
«Они» – это нигилисты.
Речь о Пушкине направлена была и против Лермонтова, и против Толстого, пришедшего к мысли о необходимости революции. Достоевский звал к себе русских странников, но вряд ли он звал к себе Печорина.
