Невеста Борджа - Джинн Калогридис

КОНЕЦ ВЕСНЫ 1496 ГОДА

Глава 10

Мы с Джофре въехали в Рим двадцатого мая 1496 года, ясным солнечным днем, в десять утра, под перезвон колоколов. Чтобы эффектнее выглядеть в глазах собравшихся дворян и горожан, мы устроили процессию, которую должна была встретить Лукреция Борджа, второе по старшинству дитя Папы и его единственная дочь, и проводить нас в Ватикан.

Александр VI сделал то, на что до него не осмеливался ни один Папа: он в открытую признал собственных детей, вместо того чтобы уклончиво именовать их «племянниками» и «племянницами», как прежде поступали другие понтифики. Говорили, что он нежно любит их, и, наверное, так оно и было, потому что он поселил их всех рядом с собою, в папском дворце, сразу же после своего избрания. Слухи о Лукреции доходили до меня еще до брака с Джофре: говорили, будто она необыкновенно красива.

— А твоя сестра — какая она? — спросила я у Джофре, пока мы ехали на север.

— Милая, — небрежно отозвался он после краткого размышления. — Скромная и очень обаятельная. Она тебе понравится.

— Она красивая? — Джофре заколебался.

— Она… хорошенькая. Не такая красивая, как ты.

— А твои братья?

— Чезаре? — При упоминании о его брате, за которого я могла выйти замуж, по лицу моего супруга скользнула тень. — Он очень красивый.

— Нет, я имела в виду — что он за человек.

— А! Он честолюбивый. Очень умный.

И снова я заметила в его голосе неприязнь, но Джофре изумительно умел избегать правды, если речь шла о неприятных вещах. Когда я спросила о втором брате, Хуане, Джофре нахмурился, уже не таясь, и сказал:

— Тебе нечего беспокоиться из-за него. Он живет в Испании вместе с женой.

Выдающаяся красота имеет свою цену. Хоть я и была признательна судьбе за доставшуюся мне внешность, я также прекрасно осознавала, что вызываю зависть у других женщин. А потому мне следовало сегодня проявить осторожность, дабы не затмить мою невестку. Я надела простое черное платье замужней благородной дамы, того фасона, который был принят на юге, с пышными рукавами; моя лошадь была накрыта черной попоной, и я ехала на почтительном расстоянии за своим мужем.

Однако Джофре не терпелось поразить Рим и своих родственников великолепием своего положения принца. Он настоял, чтобы меня сопровождали все двадцать моих придворных дам и большая свита, в которую входили даже шуты, разряженные в ярчайшие желтые, красные и фиолетовые наряды.

Мы въехали в город с юга. Я никогда прежде не бывала в Риме. Когда мы въехали в старинные ворота и перед нами раскинулись его холмы, меня охватил благоговейный трепет.

— Гляди туда! — окликнул меня Джофре, когда мы ехали мимо Большого цирка, и указал вправо.

Там высилась арка Константина, древний прототип триумфальной арки моего прадеда. Далее к востоку располагались огромный Колизей, многоэтажный каменный эллипс, в котором встретили свой конец столько христиан, и Пантеон, храм всех богов, с его бессчетными белыми колоннами и массивным куполом, самым большим во всем Риме — по иронии судьбы, он был больше любой из христианских церквей.

Те города, которые я знала, состояли из одного-двух королевских дворцов, нескольких дворцов поменьше, нескольких церквей и многочисленных беленых домиков, жмущихся друг к другу на узких улочках на склонах гор или вдоль морского берега. Но пышность и грандиозность Рима превосходили все мои представления. Он тянулся до самого горизонта, а его здания отличались такими размерами и таким изяществом, что у меня перехватывало дух. Широкие улицы были заполнены каретами богачей; огромные, построенные по классическому образцу дворцы кардиналов и знатных семейств были украшены мраморными статуями и барельефами со сценами из языческой мифологии. И любой из них был красивее темно-коричневого Кастель Нуово с его неуклюжими, неправильными очертаниями.

Лишь широкий Тибр разочаровал меня. Когда мы добрались до моста Сант-Анджел о, расположенного рядом с одноименной крепостью, увенчанной изваянием архангела Михаила, я впервые увидела знаменитую римскую реку. Ее зловонные воды кишели лодками торговцев и плавающими отбросами. Но вскоре мое внимание привлекло новое зрелище: огромная, мощенная камнем площадь Святого Петра, а за ней — сам собор, которому было уже больше тысячи лет. Здесь покоились кости первых понтификов. Здесь же, на северной стороне площади, располагался Ватикан.

У въезда на огромную площадь нас встретили восседающие на лошадях кардиналы в алых одеяниях и пешие папские гвардейцы; испанский посол подъехал к Джофре и обратился к нему с приветствием. Когда наша процессия въехала на площадь, я увидела женщину и сразу же поняла, что это и есть Лукреция.

Она ехала на белой лошади, в то время как все прочие члены ее большой свиты восседали на вороных или гнедых конях. Ее придворные были разодеты в красно-золотую парчу, а сама Лукреция была облачена в платье из сияющего белого атласа с корсажем из золотой парчи, расшитым жемчугом. На волосах у нее была золотая сеточка, унизанная алмазами, а шею украшало ожерелье с большим рубином, тоже окруженным алмазами.

Она подъехала к своему брату. Мы трое — Джофре, Лукреция и я — спешились, и Лукреция, улыбнувшись, поцеловала брата. Потом она повернулась ко мне.

Как ранее объяснил мне Джофре, встречать нас доверили именно Лукреции потому, что она занимала особое место в сердцах римлян. Для них она была все равно что Дева Мария — нежная, чистая и исполненная любви к своим подданным. Даже самое ее имя было символом добродетели и чести: ее назвали в честь древней римлянки, которая, будучи изнасилованной врагом своего супруга, выбрала самоубийство, ибо не желала жить опозоренной.

За бледными, изогнутыми в улыбке губами, за мягкостью, которой лучились глаза Лукреции, я мгновенно разглядела скрытую зависть — и незаурядный ум. И сразу же поверила во все слышанные мною истории о хитрости и коварстве Папы Александра, ибо теперь видела их перед собою, отраженными в его дочери.

Физически она не соответствовала своей репутации: она не была красива, хотя держалась с такой гордостью и уверенностью в себе, что с некоторого расстояния казалась привлекательной. Лицо у нее было таким же простым, как у Джофре, со слабым подбородком и пухлой складкой под ним; глаза большие, серые, но какого-то бесцветного оттенка. Волосы Лукреции, как и у ее младшего брата, были светло-золотистые, и ради праздничного дня их уложили в безукоризненные вьющиеся локоны, свободно рассыпавшиеся по ее плечам и спине, словно у незамужней женщины.

Она и вправду была все равно что не замужем. Джофре поделился со мной семейной сплетней о том, что муж Лукреции, Джованни Сфорца, граф Миланский, с самой их свадьбы при малейшей возможности старался убраться подальше от собственной жены. В настоящий момент он засел в своем поместье в Пезаро и, к немалому замешательству Лукреции, отвечал отказом на все требования Папы вернуться к супруге. Я была поражена, но, когда я спросила у Джофре, почему же граф не хочет приехать к жене, мой супруг, непроходимо наивный в других вопросах, ответил лишь: «Он боится».

Я предположила, что он боится гнева Папы Александра. Милан, столица герцогства Сфорца, ради собственной безопасности заключил сделку с французами; правители этого края не приходились друзьями Неаполю. Должно быть, Сфорца боялся воздаяния за свой политический промах.

Однако, поразмыслив, я сообразила, что Сфорца стал избегать Лукреции задолго до того, как король Карл задумал вторжение в Италию. Неужели он настолько презирал свою жену?

Но нынешним утром по лицу Лукреции, такому осторожному, такому застенчиво милому, соответствующему случаю, ничего нельзя было понять.

— Сестра, — произнесла она достаточно громко, чтобы ее услышали окружающие зрители, и достаточно тихо, чтобы это звучало скромно, — добро пожаловать домой.

Мы сдержанно обнялись, поцеловав друг друга в щечку. Лукреция держала меня за руки — так, чтобы я оставалась на месте, не прижимаясь к ней слишком крепко; и в тот миг, когда она отстранилась, я заметила в ее глазах вспышку чистейшей ненависти.

Лукреция, возлюбленная госпожа Рима, провела нас через площадь в Ватикан, в величественный зал, где на золотом троне восседал Папа Александр в окружении самых могущественных кардиналов Италии. Они с Лукрецией оказались потрясающе похожи: у Папы был такой же слабый подбородок с множеством складок под ним (ибо Папа уже разменял шестой десяток) и глаза той же формы и величины, только карие. Нос у него был более крупным, а в седых волосах была выстрижена монашеская тонзура, прикрытая белой шапочкой. На груди у Папы висел большой золотой крест, усыпанный алмазами, а на пальце сверкал рубиновый перстень Петра. Папу окружала аура физической силы: грудь и плечи у него были широкими и мускулистыми, а лицо исполнено жизни.

Когда мы вошли, он просиял, словно снедаемый любовью жених.