Штурманок прокладывает курс - Юлий Анненков

Прёль целыми днями дремал в кресле. Иногда, чтобы не заснуть окончательно, он закуривал сигарету или выпивал рюмочку шнапса. Этот денщик держался с достоинством преуспевающего адвоката. Щеки его были оттянуты, на манер двух кошельков, ежедневным тщательным бритьем. Важный, гладкий, с пробором, проведенным, как па линейке, он величественно тыкал пухлой ручкой, указывая, что убрать, принести или вымыть.

Проглядывая какой-нибудь журнальчик с голыми девицами, Прёль бросал на меня время от времени критический взгляд и, убедившись, что все сделано по его вкусу, небрежно ронял:

— Ein gut gedrilltes Automat![44]

Мне не доверялось только приготовление пищи. Обедал Шмальхаузен в офицерской столовой, а завтракать и ужинать любил дома. Прёль вдохновенно творил замысловатые блюда. Когда-то он был поваром, потом метрдотелем в одном из первоклассных ресторанов Гамбурга. Больше всего Прёль боялся Восточного фронта — и попал именно туда. Должность денщика явилась для него спасением, но чистка сапог, а тем более уборка казались ему унизительными, поэтому такой автомат, как я, был для Прёля просто находкой.

Иногда Прёль устраивал мне проверку. То обронит перочинный нож, то оставит деньги на кухонном столе. Я немедленно приносил ему «потерянное» и, поклонившись, отдавал:

— Герр гефрайтер, пожалуйста!

Однажды я укусил себя за язык, когда с него чуть не сорвалось «битте».

Через месяц Прёль настолько уверовал в мою благонадежность, что оставлял меня одного, уходя за продуктами или за почтой. Герр гефрайтер знал: убежать я не могу. Коттеджи офицеров охранялись. Но я и не думал о побеге. Я наблюдал, приучал себя замечать даже незначительные мелочи. И всё, что я видел, возвратясь вечером в барак, докладывал Петру.

Как-то раз я спросил его:

— Когда?

— Когда накопим силы и сложится подходящая обстановка.

В каждом бараке шло накопление сил. С помощью вольнонаемных рабочих пополнялся наш арсенал. Котлы с баландой и баки для нечистот служили транспортными средствами. Мелкие детали приносили под бинтами и в поленьях дров. Удалось припрятать кое-что из найденного при разборе завалов мусора и щебня. Кусок железной трубы, напильник, лезвие бритвы — все это было оружие или средство для его изготовления. Уже зимой пленные обнаружили под снегом противотанковые мины. Владимир Антонович сумел разрядить их. Тол запрятали, а корпуса зарыли в снегу. Ночами мастерили ножи. Миллиметр за миллиметром, с величайшей осторожностью затачивали железные скобы.

Вероятно, капо Запруда замечал эту тайную работу, но его сковал двойной страх: перед эсэсовцами, которые не простят ротозейства, и перед нами, особенно перед Петром.

Петро торопил меня:

— Пока что твоих сведений маловато. Действуй решительнее! С тех пор как этот дурень Прёль потерял бдительность, у тебя открылись богатые возможности. Проверь карманы у Шмальхаузена. Проберись в ящики стола.

Последнее удалось без труда, когда Прёль отправился на склад за яйцами и сахаром. В правом ящике, среди бритвенных лезвий «Soldatenfreund»[45], запонок и прочей мелочи, лежала обойма с патронами к парабеллуму. Я не тронул ее. Был здесь еще пакет с фотографиями на тисненой бумаге. Герр Шмальхаузен — в кругу семьи, с девочкой лет пяти на коленях. У девочки в руках кукла.

Письма, много писем — все от жены. «Мой пупсик, я так соскучилась...», «У кузена Франца неприятности. Попался на операциях с продовольственными талонами...», «Вилли убит на Восточном фронте...», «Мой любимый, мне нужна русская норка...».

Теперь — левый ящик. Что здесь? Опять фотографии. Жаль, нельзя послать их фрау Шмальхаузен. Полураздетые и совсем раздетые девушки с бокалами и без бокалов. Черт с ними! А это? Зачем они делали эти снимки? Шмальхаузен и еще двое — в ряд. Руки у всех вытянуты. Пистолеты уперлись в затылки людей, стоящих на коленях у края рва. Лиц не видно. Только затылки, тонкие шеи, узкие плечи. Это же женщины! Остриженные под машинку...

Я выронил фотографию. Спокойно! Поднять! Положить на место, как лежало.

Куда сложнее было обследовать карманы оберштурмфюрера. Все-таки я улучил момент. Шмальхаузен занимался гимнастикой во дворе. Прёль готовил ему завтрак, а я мыл пол в кабинете. Рискнуть? Да, необходимо! Я вытер руки и тихо вошел в спальню. Черный мундир с одним погоном висел на спинке стула.

Тут я чувствовал себя, как на минном поле... Бумажник: деньги, служебное удостоверение... Левый карман — блокнот. Черт, как он неразборчиво пишет! Адреса, адреса, адреса — берлинские, мюнхенские, варшавские...

Все спокойно! Через щелочку между шторами видно, как Шмальхаузен поджимается на турнике. Между турником и окошком подвала — полузасыпанная снегом стрелковая ячейка. Из кухоньки доносится звон вилки — Прёль взбивает яичную пену.

Дальше! Столбики цифр. Июнь... Июль... Август... Это он записывал, сколько денег отложено на сберкнижку. Складывай, складывай, кровопийца, надеюсь, получать их будет уже твоя вдова...

Был еще в блокноте непонятный чертежик. Что-то вроде столба на подставке. Проставлен размер — 2 м 10 см. Сверху подвижная планочка. Под ней отверстие, сквозь которое просунуто что-то, напоминающее ствол пистолета с мушкой. Что это такое? Новый вид оружия? Скорее, похоже на штангу для измерения роста. Но при чем тут пистолет? А может, это не пистолет?

Я не стал ломать голову. Во внутреннем кармане лежало еще письмо. Приятель из Берлина сообщал Шмальхаузену, что ищет для него подходящую должность на территории самого рейха, так как шталаг через месяц будет реорганизован. Наиболее крепких и вполне обработанных хефтлингов направят в рейх. Остальные подлежат ликвидации.

Я сунул письмо в конверт и тут же услышал, как отворяется наружная дверь. Сейчас он застанет меня тут!.. Выйти не успею.

На ночном столике — пистолет. Вынул его из кобуры. Массивный парабеллум с удобной ручкой. А что скажет Петро?.. Так бездарно завалить все!..

Сию секунду он войдет. Медленно подымается рука с пистолетом, будто чужая, но не дрожит. Хороший пистолет...

Шум воды в ванной. Ну конечно, он же всегда после гимнастики идет прямо в ванную!

Когда я снова взялся за тряпку, руки у меня дрожали. Оберштурмфюрер съел свое рагу и ушел, а Прёль занялся журнальчиком. На цветной обложке — юные фройляйн в пестрых купальниках играют в мяч.

Я с трудом дождался вечера. Наконец Прёль отвел меня в барак. Выслушав мое сообщение, Петро спросил:

— А если тот берлинский приятель ошибся или у начальства изменятся планы?

Я ничего не мог на это ответить.

— Надо проверить, — сказал он. — Следи за письмами. Слушай.

Не очень-то хотелось мне снова проверять карманы Шмальхаузена. Петро понял, о чем я думаю, улыбнулся:

— Ничего не поделаешь, Алеша. Такая у тебя работа!

В бараке было тревожно. Писарь, наш человек, сообщил: Севрюков донес Кролю, что Владимир Антонович занимается сборкой оружия. Борис Шилов предложил убрать Севрюкова.

— К чему? Он уже донес, — возразил инженер. — Сорвем все дело. Даже мысли о нашем сопротивлении не должно быть у немцев.

— Хорошо, — согласился Шилов. — Но вам надо бежать.

— Фантазия, мой юный друг. Невозможно. А если бы и возможно, то за побег одного расстреляют сотню.

Решающее слово принадлежало Петру. Севрюкова не тронули, а все, что находилось под нарами Владимира Антоновича, перенесли в другое место. Никто не спал. Некоторые тихо переговаривались. Владимир Антонович подсел к Ферапонтову:

— Я на тебя не в обиде. Прошу об одном: будь спокойнее. Не нарывайся на скандал с охраной. Надо, чтобы было тихо.

Ферапонтов хотел было ответить обычной бранью, но вдруг почуял что-то необычное.

— Ты что, помирать собрался? — спросил он. — Чего это вдруг «не в обиде», «прошу» — гутаришь ровно поп!

— Может, и помирать, — тихо сказал Владимир Антонович, потирая пальцы. — Дело такое: видимо, сегодня придут за мной. Нашлись негодяи, доложили, что вожусь с железками.

Подошел Петро со свертком грязной одежды в руках:

— Переодевайтесь, Владимир Антонович. Думаю, получится.

— Это что — на смерть ему одежонка похуже? — спросил Ферапонтов.

— Помалкивай! — отрезал Петро.

Инженер уже успел натянуть полуистлевшие штаны и куртку.

Внезапно Ферапонтов вскинулся в ярости:

— Хватит! Никого сегодня не отдам, Антоныча — тем паче!

— Почему тем паче? — спросил Петро.

А я поддержал:

— Вы ж грызлись всегда. Пусть забирают. На что он нам?

Ферапонтов вдруг стих, сказал укоризненно:

— Алеха ты, Алеха, видать, считаешь ты Ферапонтова за круглого дурака. Не понимаю, что ль, каков он человек?

Он расстегнул телогрейку и откуда-то из глубины, из-под прелой ваты, извлек гранату «Ф-1» — маленькую «лимонку» с глубокой насечкой, тяжеленькую и грозную в мнимой своей уютности.