Идеалы и действительность в русской литературе - Петр Кропоткин

«Философия войны», которую Толстой развил в «Войне и мире», вызвала, как известно, ожесточенные споры и не менее ожесточенную критику, а между тем нельзя не признать справедливости его взглядов. В сущности, они признаются всеми теми, кто сам знаком с внутренней стороной войны или кому пришлось вообще наблюдать деятельность масс. Конечно, люди, знакомые с войной лишь по газетным отчетам, в особенности такие офицеры, которые любят «составленные» отчеты о битвах, изображающие битву так, как им бы хотелось, причем им, конечно, отводится видная роль, — такие «знатоки» военного дела не могут примириться со взглядами Толстого на деятельность «героев»; но достаточно прочесть хотя бы частные письма Мольтке и Бисмарка во время войны 1870–1871 годов или простое честное описание какого-либо исторического события, изредка встречающееся в литературе, чтобы понять взгляды Толстого на войну и согласиться с его воззрением на незначительность той роли, которую играют «герои» в исторических событиях. Толстой вовсе не выдумал артиллерийского офицера Тимохина, забытого начальством в центре Шёнграбенской позиции, причем, разумно и энергично распоряжаясь в течение целого дня своими четырьмя орудиями, он успевает предупредить разгром русского арьергарда. Толстой встречал таких Тимохиных в Севастополе. Они являются действительной жизненной силой каждой армии, и успех армии в несравненно большей степени зависит от количества Тимохиных, находящихся в ее рядах, чем от гения ее главнокомандующих. В этом согласны Толстой и Мольтке, и в этом они расходятся с «военными корреспондентами» и господами историками из генеральных штабов всех армий.

Писателю, не обладающему гением Толстого, едва ли удалось бы представить подобный тезис убедительно для читателя; но, читая «Войну и мир», невольно приходишь к подобному заключению. Кутузов Толстого рисуется таким, каким он был в действительности, т. е. обыкновенным человеком; но он велик уже потому, что, предвидя, как неизбежно и почти фатально складываются обстоятельства, он не пытается «управлять» ими, а употребляет все усилия на то, чтобы утилизировать жизненные силы армии, с тем чтобы избежать еще более тяжелых и непоправимых потерь и разгрома.

Едва ли нужно напоминать, что «Война и мир» является могучим протестом против войны. Влияние, оказанное великим писателем в этом отношении на его современников, можно было уже наблюдать в России. Во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов в России уже нельзя было найти корреспондента, который описывал бы события в прежнем кроваво-патриотическом стиле. Фразы вроде того, что «враги узнали силу наших штыков» или «мы перестреляли их как зайцев», до сих пор остающиеся в ходу в Англии, вышли у нас из употребления. Если бы в письме какого-нибудь военного корреспондента нашлись подобные пережитки дикости, ни одна уважающая себя русская газета не решилась бы напечатать подобных фраз. Общий характер писем русских военных корреспондентов совершенно изменился; во время той же войны выдвинулись такие беллетристы, как Гаршин, и такие художники, как Верещагин, — оба храбрые под пулями, но сражавшиеся с войной, как с величайшим общественным злом.

Всякому, кто читал «Войну и мир», памятны тяжкие испытания Пьера и его дружба с солдатом Каратаевым. При этом чувствуется, что Толстой полон восхищения перед спокойной философией этого человека из народа — типического представителя обычного умного русского крестьянина. Некоторые литературные критики пришли поэтому к заключению, что Толстой, в лице Каратаева, проповедует нечто вроде восточного фатализма. По моему мнению, это заключение критиков совершенно ошибочно. Каратаев, будучи последовательным пантеистом, прекрасно знает, что бывают такие естественные несчастья, с которыми невозможно бороться; он знает также, что несчастья, которые выпадут на его долю — его личные страдания, а также казнь арестованных в Москве якобы поджигателей, причем он каждый день может попасть в число казнимых, — являются неизбежными последствиями гораздо более великого события, т. е. вооруженного столкновения народов, которое, раз начавшись, должно развиваться со всеми возмутительными и вместе с тем совершенно неизбежными своими последствиями. Каратаев поступает так, как одна из коров (на склоне альпийской горы), упоминаемых философом Гюйо: чувствуя, что она начинает скользить вниз по крутому скату, она сперва делает всевозможные усилия, чтобы удержаться, но, когда она видит, что ее усилия бесполезны, она, по-видимому, успокаивается и скользит в пропасть, которой уже не может избежать. Каратаев принимает неизбежное, но он вовсе не фаталист. Если бы он чувствовал, что его усилия могут предупредить войну, он проявил бы эти усилия. В конце романа, когда Пьер говорит своей жене, Наташе, что он намеревается присоединиться к тайному обществу, из которого впоследствии вышли декабристы (об этом намерении Пьера в романе говорится несколько туманно, в виду цензуры, но русские читатели понимали этот намек), и Наташа спрашивает его: «Одобрил ли бы это Платон Каратаев?» — Пьер, после минутного размышления, отвечает вполне утвердительно.

Я не знаю, что испытывает француз, англичанин или немец при чтении «Войны и мира»: образованные англичане говорили мне, что они находят роман скучным, но я знаю, что для образованного русского почти каждая сцена является источником громадного эстетического наслаждения. Подобно большинству русских читателей, перечитавши это произведение много раз, я не мог бы, если бы меня спросили, указать, какие сцены нравятся мне более других: любовные ли романы между детьми, массовые ли эффекты в военных сценах, полковая жизнь, неподражаемые картины из жизни двора и аристократии, или же мелкие подробности, характеризующие Наполеона, или Кутузова, или жизнь Ростовых — обед, охота, выезд из Москвы и т. д. и т. д.

При чтении этой эпопеи многие чувствовали себя обиженными, видя своего героя, Наполеона, низведенным до таких маленьких размеров и даже изображенным в несколько комическом свете. Но Наполеон, когда он вступил в Россию, не был уже тем человеком, который воодушевлял армии санкюлотов в их первых шагах на Восток, куда они несли уничтожение крепостного ига и конец инквизиции. Все занимающие высокое положение являются в значительной мере актерами, — Толстой отлично показывает это во многих местах своего великого произведения, — и, конечно, в Наполеоне было немало этого актерства. К тому же времени, когда он пошел походом на Россию, — будучи уже императором, испорченный как лестью придворных всей Европы, так и поклонением масс, которые видели в нем полубога, так как приписывали ему то, что было результатом великого брожения умов, произведенного Французской революцией, — ко времени его появления в России актер взял верх в нем над человеком, в котором прежде воплощалась юношеская энергия внезапно пробужденной французской нации, — над человеком, в котором это пробуждение нашло свое выражение и с помощью которого оно далее развивало свои силы. Этим объясняется обаяние, которое производило имя Наполеона на его современников. Под Смоленском, во время отступления французской армии, сам Кутузов должен был почувствовать это обаяние, когда, вместо того чтобы вынудить льва к решительной битве, он открыл ему путь для свободного отступления.

Из всех беллетристических произведений Толстого «Анна Каренина» обладает наиболее широким кругом читателей на всех языках. Как произведение искусства оно стоит очень высоко. С первого же появления героини вы чувствуете, что жизнь ее непременно должна закончиться драмой; ее трагический конец так же неизбежен, как в драмах Шекспира. В этом смысле роман вполне верно воспроизводит жизнь: пред нами картина действительной жизни, написанная рукой великого мастера. Вообще, изображение женщин, за исключением очень молоденьких девушек, — слабая сторона таланта Толстого: он мало знает женщин, — и нам кажется, что Анна Каренина могла бы быть изображена с большей глубиной, полнотой психологии и жизненностью; но более обыденная женщина, Долли, стоит пред вами как живая. Что же касается различных сцен романа — бал, офицерские скачки, семейная жизнь Долли, деревенские сцены в имении Левина, смерть его брата и т. д., то все они нарисованы так, что по художественным достоинствам «Анна Каренина» стоит на первом месте, даже среди многих превосходных произведений, написанных Толстым.

И все же, несмотря на все вышесказанное, роман произвел в России решительно неблагоприятное впечатление; он вызвал поздравления Толстому из реакционного лагеря и очень холодный прием со стороны прогрессивной части общества. Дело в том, что вопрос о браке и о возможном расхождении между мужем и женой — очень серьезно обсуждался в России, нашими лучшими людьми, как в литературе, так и в жизни. Само собою разумеется, что такое безразлично-легкомысленное отношение к браку, какое мы так часто видели за последнее время в Англии, в бракоразводных процессах высшего «общества», сурово и бесповоротно осуждалось; точно так же всякая форма обмана, который является сюжетом бесчисленных французских повестей и драм, совершенно исключалась при всяком честном обсуждении вопроса. Но, исключивши из обсуждения и сурово осудивши легкомыслие одних и обман других, приходилось тем серьезнее обсуждать права новой любви, серьезной и глубокой, появляющейся после нескольких лет счастливой супружеской жизни. Повесть Чернышевского «Что делать?» можно рассматривать как наилучшее выражение мнений о браке, господствовавших тогда среди лучшей части молодого поколения. Раз вы вступили в брак, — говорили представители этого поколения, — не относитесь легкомысленно к любовным приключениям и ко всякого рода флирту. Не всякое проявление страсти заслуживает еще название новой любви, и то, что описывается как любовь, в громадном большинстве случаев — не что иное, как лишь временная похоть. Даже в случаях действительной любви, прежде чем она вырастет в реальное и глубокое чувство, в большинстве случаев имеется период, когда есть еще время подумать о последствиях, какие эта любовь может вызвать, если она вырастет до размеров истинной глубокой страсти. Но все же обязательно [надо] признать, что бывают случаи, когда людей охватывает новая любовь; имеются случаи, когда она является, и должна явиться, благодаря целому ряду обстоятельств, как, например, когда девушка вышла замуж почти против воли, лишь вследствие настойчивых молений влюбленного в нее человека, или когда люди вступили в брак, не понимая друг друга, или, наконец, когда один из двух продолжает развиваться в смысле высшего идеала, в то время как другой или другая, уставши носить маску притворного идеализма, погружается в филистерское счастье, облеченное в теплый халат. В подобных случаях расхождение не только неизбежно, но часто необходимо в интересе обоих сторон. В таких случаях лучше перенести страдания, вызываемые расхождением (честные натуры лишь очищаются таким страданием), чем совершенно изуродовать дальнейшую жизнь одного — а в большинстве случаев обоих — и знать при этом, что дальнейшая совместная жизнь при подобных условиях фатально отразится на ни в чем не повинных детях. Так, по крайней мере, относится к этому вопросу русская литература и лучшая часть русского мыслящего общества.