Игра Джералда - Стивен Кинг

В последующие годы ее жизни этот голос, который она назвала голосом Хорошей Жены, часто доводил ее до отчаяния; иногда это был голос осторожности, нередко – стыда и почти всегда голос отрицания. Все неприятное, болезненное и плохое, по мнению Хорошей Жены, исчезнет, если достаточно последовательно его игнорировать. Хорошая Жена, по существу, была убеждена в том, что и самое явное зло представляет собой часть великого благого плана, слишком огромного и сложного, чтобы смертный мог его постичь. Бывали случаи, когда Джесси просто пыталась закрыть глаза, заткнуть уши, убежать от этого разумного, размеренного голоса – разумеется, это было бессмысленно, поскольку он доносился оттуда, где никакие ухищрения не могли помочь, – но и в миг надвигающегося обморока, когда от затмения потемнело небо над Западным Мэном, а отражения звезд выступили на поверхности Дарк-Скор, в тот момент, когда она поняла наконец, что искала его рука между ее ног, она слышала в голосе будущей Хорошей Жены только доброе и практичное, и она, как утопающий за соломинку, ухватилась за голос.

«Джесси, это просто шутка, вот и все».

«Правда?» – переспросила она.

«Да, – уверенно ответил голос, и спустя годы Джесси поняла, что этот голос всегда звучал уверенно, прав он был или нет. – Это шутка, вот и все. Он не понимает, что пугает тебя, поэтому не кричи и не порти прекрасный день. Тоже мне проблема».

«Не верь ты этому, милая! – зазвучал другой, жесткий голос. – Сейчас он ведет себя так, будто ты его девка, а не дочь! Он не шутит, он же трахает тебя, Джесси!» Она была почти уверена, что это неправда, что то странное и запретное в школе слово относилось к акту, который нельзя сделать рукой, однако сомнение осталось. С внезапным ужасом она вспомнила, как Кэрен Окойн предупреждала никогда не позволять мальчикам всовывать язык в свой рот, потому что от этого в горле могут завестись дети. Кэрен сказала, что женщина, с которой это произошло, обычно пытается отрыгнуть ребенка, но почти всегда при этом умирает и ребенок тоже. «Я, – говорила Кэрен, – никогда не позволю парню поцеловать меня по-французски, пусть он лучше трогает меня, если ему это очень хочется, но я вовсе не желаю иметь ребенка в горле. Да и как при этом есть?» Со временем Джесси пришла к выводу, что от этой концепции беременности попахивает идиотизмом. Но почему именно Кэрен, которая всегда интересовалась, горит ли свет в холодильнике, когда захлопываешь его дверцу, почему именно она придумала это?

Тем не менее сейчас эта идея поразила ее своей логичностью. Если можно заиметь ребенка от прикосновения языка, если это бывает, значит…

А твердая вещь сильно давила – та самая вещь, которая вовсе не была седлом велосипеда или рукояткой молотка. Джесси попробовала сомкнуть ноги – движение, естественное для нее, но не для него. Он замычал – это был болезненный и пугающий звук – и прижал пальцы к ее лобку так, что стало немного больно. Она напряглась и застонала.

«Я не хочу, – подумала она, – я не хочу ничего такого. Что бы это ни было, это гадко, страшно, стыдно…» Сознание оставило ее…

Когда к ней вернулось сознание, у него был снова нормальный голос, из которого ушло страшное возбуждение. Теперь было ясно, что он чувствовал: глубокое облегчение. И что бы ни произошло, это было уже позади.

– Папа…

– Не надо, не говори. Твое время кончилось. Он осторожно забрал у нее коробочку с кусками дымчатого стекла. При этом он еще более нежно поцеловал ее шею. А Джесси, пытаясь собрать свои растрепанные чувства, смотрела на смутную мглу, охватившую озеро. Она слышала отдаленный крик совы; кузнечиков на лужайке обмануло солнечное затмение, и они начали свои вечерние песни. Перед глазами Джесси плыло отраженное изображение – круглый черный диск, окруженный неровным оранжево-зеленоватым ореолом, и она подумала: «Если я смотрела на него слишком долго и сожгла роговицу, значит, я буду теперь видеть его всю жизнь, как ослепшие видят вспышку, которая их ослепила».

– Почему бы тебе не пойти в дом и не надеть джинсы, девочка? Мне кажется, что в летнем платье теперь прохладно.

Он говорил скучным, ровным голосом, который как бы упрекал ее за идею надеть летнее платье. Тут ей пришла в голову новая мысль: а что если он решит, что должен сообщить обо всем этом маме? Эта возможность была настолько кошмарной, что Джесси заплакала.

– Прости, папочка, – плакала она, обняв его и прижав к его плечу лицо и ощущая слабый, еле уловимый аромат одеколона или лосьона и чего-то еще.

– Если я что-то сделала не так, прости меня.

– Боже, что ты, – сказал он все тем же скучным, озабоченным голосом, словно сомневаясь, стоит ли рассказать Салли о том, что тут натворила Джесси, или лучше это спрятать куда подальше. – Ты не сделала ничего дурного, дочка.

– Ты еще любишь меня? – настаивала она, и вдруг поняла, что страшно рискует, задавая такой вопрос, – ведь ответ может уничтожить ее, – но она должна была спросить, должна.

– Конечно, – ответил он сразу, и немного тепла снова появилось в его голосе, когда он это сказал, так что она поняла: это правда, но тем не менее смутно чувствовала какую-то перемену в отношении к ней.

Она догадывалась, что это как-то связано с его странным поведением, однако совершенно не представляла, насколько серьезно то, что случилось. Она снова вспомнила рассказы Кэрен Окойн и тут же поспешила забыть об этом. Это была чепуха, да к тому же он и не засовывал свой язык ей в рот.

Джесси вдруг услышала голос мамы, которая говорила громко и сердито: «Разве не верно говорят, что скрипучее колесо всегда требует много смазки?» Она почувствовала теплое мокрое пятно на трусиках. Оно прилипло к ее телу в промежности. «Да, – подумала она. – Верно, скрипучее колесо требует много смазки».

– Папочка…

Он поднял ладонь запрещающим жестом, который он всегда делал за столом, когда ее мать или Мэдди (чаще мать) входили в раж. Джесси не могла вспомнить ни одного случая, чтобы папа делал этот жест в ее сторону, и этот факт усилил ощущение, что сейчас произошло нечто ужасно скверное и в результате ужасной ошибки, которую она совершила (возможно, надев летнее платье?), должны случиться важные, неизбежные перемены. Эта мысль породила чувство отчаяния.

– Джесси?

– Да, папа?

– То, что случилось, – начал Том, потом откашлялся и повторил снова:

– Нам надо поговорить, дочка, о том, что случилось. Но не сейчас. Иди в дом, прими душ и переоденься. Поспеши, и ты успеешь к концу затмения.

Она потеряла всякий интерес к затмению, хотя не призналась ему в этом. Она просто кивнула, пошла, потом обернулась:

– Папочка, все хорошо?

Он выглядел растерянным и смятенным.., и тут Джесси поняла, что он чувствует себя так же плохо, как и она. Даже, может быть, еще хуже.

– Да, – сказал он неуверенно. – Но все же иди и приведи себя в порядок.

– Да-да, сейчас.

Она изо всех сил попыталась улыбнуться, и это даже немного получилось. Отец, помедлив, улыбнулся тоже. Это на миг принесло облегчение, и на душе перестали скрести кошки. Но когда она поднялась в большую верхнюю спальню, которую делила с Мэдди, кошки начали скрести снова. И самым худшим было опасение, а вдруг он расскажет матери о том, что случилось. А что скажет она?

Спальня была разделена одежной вешалкой, которая стояла посередине. Они с Мэдди вешали сюда разное старье, а потом разрисовывали его акварельными красками Уилла. Это развешивание и рисование очень их развлекало, но теперь показалось глупой забавой, и вообще изломанная тень вешалки металась по комнате, как чудовище. И даже терпкий запах сосновой смолы, который ей так нравился, показался сегодня тяжелым и вязким, как освежитель воздуха, который не может скрыть вонь.

«Это наша Джесси: скрипучее колесо. Она никогда не согласится, не удостоверившись, что все так, как она хочет. Она не любит чужих планов, но должна исполнить свой собственный».

Джесси пошла в ванную, пытаясь забыть голос матери и понимая, что не сможет. Она включила свет, рывком сняла с себя платье и бросила его в грязное, испытав облегчение. Расширившимися зрачками она смотрела на себя в зеркало и видела лицо маленькой девочки со взрослой прической, причем теперь из укладки выскочили пряди. И тело было телом девочки – худое и с узкими бедрами – хотя, как в деревце, в нем совершалась какая-то невидимая работа. Оно уже менялось, и что-то такое оно сейчас сотворило с ее отцом.

Ее внимание привлекло мокрое пятно на трусиках. Она сняла их – хлопковые трусики фирмы «Сирс», когда-то зеленые, но теперь побледневшие до сероватого, – и с любопытством и страхом посмотрела на них, растянув пальцами резинку. Да, что-то было внизу, но это был не пот и не моча. На зубную пасту это было тоже не похоже, никогда не видела она такой пасты. Скорее светлая паста для мойки кафеля. Джесси опустила голову и понюхала. Слабый запах слегка напоминал приморский лиман в жару, когда стоит тишина и пахнет солями. Однажды она дала отцу стакан такой воды и спросила, может ли он определить запах. Он покачал головой.