Записки причетника - Марко Вовчок

В тот же вечер пономарь, прибежав к отцу, шептал ему:

— Ну, отец дьякон! Ну! какие дела на свете делаются, так, я вам скажу, мое почтенье! Ну!

— Что такое? — спросил отец слабым, тоскливым шепотом. — Что еще такое?

— Быть беде! быть беде! — отвечал пономарь. — А что, вы Настасью Еремеевну не видали давно?

На шестой день, под вечер, я гулял по лесу в обществе молодой ручной галки, которую приобрел, дабы несколько рассеять свою грусть и тревогу.

Но хотя галка ни в чем не обманула моих ожиданий, — она вскакивала мне на плечо, на мой голос тотчас же возвращалась из кустов и прочее, она меня не развеселяла. Я скоро перестал обращать внимание на пернатую спутницу и, грустно бродя по зеленой чаще, снова задавал себе мысленно вопрос:

"Будет ли у меня с кем так говорить, как они говорят?"

Из помянутых грустных мечтаний пробудил меня топот коней и стук колес.

— Едут! — воскликнул я и похолодел. Придя же в себя, кинулся бежать домой.

— Едут! — сказал я матери.

Она только кивнула мне головой, давая понять, что уж знает.

На поповом крылечке стояла одна Лизавета.

Знакомая тележка с резным задком скоро показалась из лесу, и послышались меланхолические покрикиванья Прохора, и тележка подъехала к крыльцу.

В тележке сидел отец Еремей с супругою.

— А Ненила-то Еремеевна где ж? — вскрикнул, как бы внезапно выросший около тележки, пономарь. — С приездом, батюшка, благословите! с приездом, матушка! Дай боже в добрый час! А Ненила-то Еремеевна где ж? Улетела наша пташечка?

— Улетела! — ответила иерейша, вылезая вслед за супругом из тележки. — Улетела!

— Бракосочетанье совершили?

— Совершили. Что же с ним сделаешь? "Не могу, говорит, ни минуты ждать, — не могу, и конец! Какие, говорит, для меня законы? Я, говорит, и без законов…"

— Это точно, это точно: какие для них законы! Они и без законов…

— Разумеется! Да где же это Настя? Настя!

— Позвольте принести душевное поздравление, батюшка! — умильно заговорил пономарь, кидаясь к отцу Еремею.

— Спасибо, спасибо, — ответил отец Еремей и скрылся во внутренность жилища.

— Где ж это Настя? Лизавета, где Настя? Подавай-ка самовар попроворней! Где Настя?

— Надо полагать, Настасья Еремеевна гуляют по лесу, — сказал пономарь. — Они теперь очень часто стали гулять по лесу…

— Что это за гулянье теперь! Что за полуношница такая!

Настя появилась на тропинке.

— Что это ты за полуношница такая! — крикнула ей иерейша. — Что это ты за гулянье выдумала!

Однако, когда Настя приблизилась, она встретила ее троекратным поцелуем и, еще исполненная упоенья недавними торжествами, начала ей рассказывать о совершившемся бракосочетании.

— Какие кушанья были! — говорила она, — какие вина и напитки! И гостей он созвал каких! и какое ему от всех духовных уважение! Кивнет только, — так все и рассыпаются, как мак! А подарки какие он отличные накупил! Так деньгами и сорит! Я уж говорила Нениле: ты, говорю, смотри, его приостанавливай! И певчие у него весь вечер пели, и орган играл, — рай был настоящий!

— Ах, боже мой, боже мой! — восклицал пономарь. — Уж подлинно рай! Пошли господи и Настасье Еремеевне такое счастье!

— Пошлет и Настасье Еремеевне! — ответила с уверенностью попадья. — Пошлет! Теперь уж мы печалиться этим не будем! Теперь молодые наши поехали…

— К его преосвященству? — перебил пономарь с восторгом.

— Да. А как воротятся, сейчас к нам будут.

— Владыко господи! честь-то какая!

— Что ж ты молчишь, Настя? Да ты бледная какая! Глянь-ка, глянь! Ты нездорова, что ли?

— Нет, ничего, я здорова, — ответила Настя.

— Может, простудились гуляючи? — вмешался пономарь.

Лизавета появилась на пороге и сказала:

— Самовар готов! Батюшка вас кличет чай пить.

— Иду, иду, — отвечала иерейша.

— Счастливо оставаться! — умильно раскланивался пономарь. — Счастливо оставаться!

Крылечко опустело.

— Что теперь будет? — спросил я мать.

Но мать мне на это не ответила, а только поцеловала и погладила по головке.

Я сел около нее на пороге и погрузился в размышления.

Снова раздавшийся конский топот заставил меня поднять голову.

На тряской телеге, запряженной парою, кто-то ехал прямо к попову двору.

Из телеги вышли двое сильных здоровых людей высокого роста и направились к иерейскому крылечку.

— Чего вам надо? — спросила появившаяся на пороге Лизавета.

— Мы к батюшке, — проговорил один из них угрюмым охрипшим басом. — Мы по делу…

Но отец Еремей уже появился сам на пороге и приказал им за собой следовать вовнутрь жилища.

Приезжие недолго пробыли у отца Еремея. Скоро они снова появились на крылечке.

— Вон там! — сказал отец Еремей, указывая перстом на Софрониеву хату.

Приезжие двинулись к хате, и, подойдя к дверям, один из них крикнул:

— Дьячок Софроний!

— Тут, — отвечал голос Софрония. Послышался стук отворяемой и затворяемой двери.

Я вырвался из рук матери и кинулся туда.

— Вяжите, — говорил Софроний, — только за что вы меня вяжете? Какая моя вина?

— А вот там узнаешь! — угрюмо хрипел бас.

— Буйство тебя, дружка, сгубило! — шутливо хрипел тенор.

Двери, толкнутые ногою, распахнулись; они вывели Софрония с связанными руками и вместе с узником направились обратно к попову крылечку.

Отец Еремей стоял и ждал.

— Отец наш небесный заповедал прощать врагам, — сказал он, когда Софрония привели и поставили пред лицо его, — и я тебя прощаю, Софроний! Но помни теперь, что господь злых дел не терпит, и десница его карает за них!

Он говорил своим обычным мягким пастырским голосом, и во мгле сумерек я мог различить, как он простирает пухлую руку в пространство.

— Научись смирять дерзость твоего духа, Софроний! Припади со слезами к стопам святых угодников, да снизойдет на тебя благодать, да…

Он не докончил и вдруг обернулся, как бы ужаленный.

За ним стояла Настя, подошедшая неслышными шагами, и тихо что-то ему говорила.

Он, казалось, не понимал, не верил своим ушам. Лицо, только что дышавшее христианской любовью, исказилось, и всего его начало трясти, как в лихорадке.

— Ну, везите его! — крикнул он не своим благим, а каким-то диким голосом. — Везите!

— Батюшка, — сказала Настя, — прежде покройте наш грех, перевенчайте нас!

Каждое ее слово звучало внятно, громко, ровно.

— Везите его! — крикнул отец Еремей. — Везите! Видите, она умом тронулась… Она у нас… она у нас больная…

Он хотел схватить ее, но она вырвалась из его рук, подбежала к Софронию, обняла его и что-то ему шепнула, а потом прижалась к его груди и как бы замерла.

На шум выбежала иерейша и подняла вопль. Раздались хриплые бас и тенор, прозвучал нежный голос Насти: "Не забывай, я не забуду!", оханье пономаря — сгустившиеся сумерки скрывали все — я только видел быстрое движение теней.

Забыв о собственной безопасности, не внимая моленьям матери, я одним прыжком очутился у попова крылечка.

Телега уж съежала со двора.

— Софроний! Софроний! — крикнул я, обезумев от горя.

— Прощай, Тимош! — ответил он. — Авось еще свидимся!

— Ведите ее! ведите! — говорил отец Еремей.

— Проклятая! Проклятая! — кричала иерейша.

— Ведем! ведем! — пищал жалобно пономарь. — Ох!

— Зачем меня вести? — прозвучал голос Насти. — Я сама пойду.

Лизавета вынесла свечу, и ее трепетный свет на мгновенье озарил потерянную, рыдающую и клянущую иерейшу, пономаря с приличным обстоятельству выражением сочувствия и ужаса, искаженный лик пастыря и пленительный образ Насти, белейший от белого мрамора и, подобно мрамору, спокойный.

— Будь проклята! будь проклята! — кричала иерейша.

— Не проклинай! — останавливал отец Еремей. — Господь посылает испытание, да приимем его с кротостию, и да воскликнем с многострадальным Иовом: господь даде, господь и отъя!

Всю эту ужаснейшую ночь я провел почти без сна, и едва показались бледные лучи рассвета, я начал бродить около иерейского жилища, уповая на что, я сам не ведал.

В иерейском жилище царствовала могильная тишина.

Наконец появилась Лизавета с куриным кормом и иачала скликать цыплят.

Я подошел к ней и сказал умоляющим голосом:

— Что Настя?

— А я почем знаю, что теперь Настя? — ответила Лизавета: — Настю увезли!

— Увезли?! Куда?

— А кто их знает? Сам повез. Ухватил в полночь и повез.

— Что ж она?

— Ничего.

— Не плакала?

— Нет. Он ее все за руку вел, а она приостановилась. "Прощай, — говорит мне. — Кто меня вспомнит, поклонись…"

Тут я оканчиваю первый отрывок из отроческих моих воспоминаний.