Ужас в музее - Говард Лавкрафт

— Преступника просто надежно привязывают к столбу, — ответил он. — А головой он может трясти сколько угодно, ибо шлем изначально плотно облегает череп и прилегает еще плотнее, когда пускают ток. Мы поворачиваем рубильник постепенно — вот он, видите эту рукоять с реостатом?

Новый предлог для промедления пришел мне на ум, когда возделанные поля и фермерские домики, все чаще проносившиеся за окном в рассветных сумерках, возвестили о нашем приближении к столице.

— Но я должен зарисовать шлем не только рядом с аккумулятором, — сказал я, — но и на человеческой голове. Не могли бы вы надеть его на минутку, чтобы я изобразил вас в нем? Чиновники, а равно газетчики пожелают увидеть все эскизы — ведь они придают особое значение полноте иллюстративного материала.

Ненароком я попал в цель точнее, чем рассчитывал, ибо при упоминании прессы глаза сумасшедшего снова вспыхнули.

— Газетчики? Да будь они прокляты… вы даже газетчиков заставите прислушаться ко мне! Они все смеялись надо мной и не хотели напечатать ни слова. Эй, давайте пошевеливайтесь! Нам нельзя терять ни секунды!

Он уже надел шлем и жадно следил за моим карандашом, порхающим по бумаге. Проволочная сетка придавала ему нелепый, комичный вид. Он нетерпеливо ерзал на сиденье, нервно ломая пальцы.

— Теперь, чтоб им пусто было, они всяко опубликуют схемы! Я подправлю ваш набросок, коли увижу там ошибки, — здесь нужна предельная точность. Полиция найдет вас в скором времени — они-то и засвидетельствуют, сколь эффективно мое изобретение. Сообщение в «Ассошиэйтед пресс»… подкрепленное вашим письмом… бессмертная слава! Живее, слышите? Живее же, черт вас побери!

Поезд трясся по расхлябанным рельсам столичных предместий, и иногда нас резко швыряло из сторону в сторону. Воспользовавшись этим предлогом, я снова умудрился сломать грифель, но маньяк, разумеется, мгновенно вручил мне мой собственный карандаш, который давно очинил и держал наготове. Я уже исчерпал первую серию уловок и чувствовал, что мне вот-вот придется напяливать шлем. До вокзала оставалась еще добрая четверть часа — настало время обратиться к религиозным чувствам моего попутчика и изречь божественное откровение.

Призвав на помощь все свои обрывочные знания по науанско-ацтекской мифологии, я внезапно отбросил карандаш и бумагу и затянул нараспев:

— Йа! Йа! Тлокенауаке[39] — Тот, Кто Содержит Все в Себе! Ипальнемоан — Дарующий Нам Жизнь! Я слышу! Я слышу! Я вижу! Я вижу! Привет тебе, Несущий Змею Орел! Послание! Послание! О Уицилопочтли, твой гром отзывается эхом в душе моей!

Заслышав мои завывания, маньяк недоверчиво уставился на меня сквозь дурацкую сетчатую маску, и на его породистом лице отразились изумление и недоумение, быстро сменившиеся тревогой. Похоже, мысли его на мгновение смешались, а затем потекли в другом направлении. Воздев руки, он заговорил речитативом, словно в гипнотическом трансе:

— Миктлантекутли,[40] Великий Бог, яви знамение! Знамение из своей черной пещеры! Йа! Тонатиу-Мецтли![41] Ктулхутль! Повелевай, и я повинуюсь!

В этой ответной тарабарщине прозвучало одно слово, задевшее странную струнку в моей памяти. Странную, поскольку слово это не встречается ни в одном из опубликованных трудов по мексиканской мифологии, хотя мне не раз доводилось слышать, как пеоны на рудниках моей компании в Тласкале произносят его исполненным благоговейного страха шепотом. Оно казалось частью некоего исключительно тайного древнего ритуала, ибо существовали определенные формулы ответа (тоже неизменно произносившиеся шепотом), неизвестные академической науке, как и само слово. Видимо, маньяк провел много времени среди горных пеонов и индейцев — ведь подобные незаписанные знания, ясное дело, не почерпнуть из литературы. Поняв, сколь огромное значение он придает этому сугубо эзотерическому жаргону, я решил нанести удар по самому уязвимому месту и ответить набором бессмысленных звукосочетаний, которые слышал от местных жителей.

— Йа-Р'льех! Йа-Р'льех! — выкрикнул я. — Ктулхутль фхтагн! Ниггуратль-Йиг! Йог-Сотот!..

Но я не успел закончить. Ввергнутый в припадок религиозного исступления точным ответом, которого он, вероятно, подсознательно не ожидал, сумасшедший повалился на колени и принялся безостановочно кланяться, одновременно поворачивая голову в шлеме налево-направо. От раза к разу поклоны становились все ниже, на губах у него выступила пена, и я услышал, как он монотонно повторяет «убей, убей, убей», постепенно повышая голос. Я с ужасом осознал, что перестарался и своим ответом вызвал вспышку неистового безумия, которое побудит моего попутчика к смертоубийству еще прежде, чем поезд достигнет вокзала.

Чем сильнее сумасшедший мотал головой, тем больше натягивался шнур, соединявший шлем с аккумулятором. Наконец, в совершенном беспамятстве экстаза, он принялся описывать головой круги, так что провод стал наматываться на шею и дергаться в месте крепления к аккумулятору. Я задался вопросом, как он поведет себя, когда случится неизбежное и батарея, стянутая с сиденья, разобьется при ударе о пол.

Затем наступила трагическая развязка. Аккумулятор, сдернутый с края диванчика последним исступленным движением маньяка, наконец с грохотом упал на пол, но, похоже, вовсе не сломался. В одно мимолетное мгновение я успел заметить, что удар пришелся на реостат, вследствие чего рубильник резко перескочил в крайнее положение, предполагающее подачу тока максимальной силы. И что самое поразительное — ток действительно пошел. Изобретение не было плодом воспаленного воображения безумца.

Я увидел ослепительную голубую вспышку, услышал завывающий вопль, более жуткий, чем все прежние дикие крики, звучавшие в ходе этой кошмарной поездки, и почувствовал тошнотворный запах горелого мяса. Тут мои до предела натянутые нервы не выдержали, и я потерял сознание.

Когда кондуктор, уже по прибытии в Мехико, привел меня в чувство, я обнаружил, что у двери моего купе на платформе толпится народ. Я невольно вскрикнул, и на прижатых к стеклу лицах мигом отразились любопытство и сомнение, но, к великому моему облегчению, кондуктор не впустил в купе никого, кроме элегантного врача, протолкавшегося ко мне через толпу. Мой крик являлся совершенно естественной реакцией на ситуацию, но завопить меня заставило нечто большее, чем ужасное зрелище, которое я ожидал увидеть на полу вагона. Вернее, нечто меньшее, поскольку на самом деле там вообще ничего не было.

По словам кондуктора, там ничего не было и тогда, когда он отворил дверь и обнаружил за ней меня в глубоком обмороке. Мой билет был единственным, проданным в это купе, и нашли в нем одного меня. Меня, мой саквояж — и ничего больше. Я ехал один от самого Кверетаро. Кондуктор, доктор и зеваки одинаково крутили пальцем у виска в ответ на мои лихорадочные, настойчивые вопросы.