Журнал Q 10 2012 - Журнал Q

Есин откровенен, но не навязывает читателю свои откровения. На какие-то потайные вещи он время от времени намекает — и этого внимательному читателю оказывается достаточно. Хорошая, умная недоговорённость — главная отличительная есинская черта.

Притом что вовсе нет ощущения, что автор «Дневников» боится кого-то обидеть.

Он не сводит счеты, но и не строит ни с кем отношений. Какие еще отношения! Такая длинная жизнь за плечами, поздно уже начинать, надо было минимум на полвека раньше…

«Сейчас мы уже завидуем не славе и удачливости, а тому, где кого похоронят», — походя роняет Есин.

В «Дневниках» Есин не беседует с потомками: мы видим тут полное отсутствие пафоса. Нет ссылок на свою прошлую правоту — и вообще лобовой, чванливой уверенности в собственной правоте. Нет смакования своих былых и недооценённых (или оценённых) заслуг. Ненавязчивая афористичность, словесная жестикуляция еле заметная — и оттого еще более точная.

Время не эпохальное, а в дневниках Есина — целая эпоха. Парадокс!

Речь между тем идет обо всём том, что имело место в 2009 году в нашей жизни и в жизни писателя, театрала и человека Есина.

Кризис. Богатые и бедные. Разочарование в Путине. «Когда-то он был моим кумиром», — спокойно признаётся Есин.

Замечательный, я бы сказал — тишайший — юмор.

«Власть не только выстроила роскошный аэродром для частных самолетов, но и позаботилась подвести к нему дороги. Но хватит злобствовать, всё было прекрасно. А если на лётном поле стоит самолет Абрамовича, ну и пусть стоит. Может быть, мне описывать это интереснее, чем ему летать».

Неистребимая писательская наблюдательность, проявляющаяся даже тогда, когда ее стоило бы смирить, — например, на отпевании Солженицына: «Я узнал… Никиту Сергеевича, который крестился, повторяя крёстное знамение за монашкой, читавшей псалтырь».

«Умер Г.Я. Бакланов, 86 лет. Я всё же многим ему обязан, жалко до слёз». И ниже тремя абзацами Есин спокойно вспоминает, как в свое время Бакланов: «…опьянённый победой и пьяный, позвонил мне ночью домой и сказал: «Мы сделаем всё, чтоб ты умер в говне».

И никакого разлада и противоречия меж первым признанием и вторым.

Посещение многих театральных премьер, мгновенные, очень точные рецензии. Вот, к примеру, совершенно очаровавшая меня реакция на спектакль по пьесе писателя Полякова (кстати сказать, друга Есина и тоже поклонника его «Дневников»): «Юра большой специалист по вкусам публики. Здесь в героях учительница, почти порнозвезда, олигарх, священник, бомж-поэт, еврей-эмигрант. Полный, социально сбалансированный набор, есть даже характеры…»

Есин весь в этом минимализме. Издевательским этот минимализм и не назовешь — потому что разве он что-то обидное сказал? Только правду ведь.

«Писатели любят поесть, иногда даже, как мне показалось, едят впрок», — говорит Есин; я тоже бывал на литературных презентациях, поэтому тихо посмеиваюсь, а Есин тем временем признаётся, что тоже не сдержался и съел кусок пасхального кулича.

Очень подробно, даже старообразно подробно — как в классических литературных путешествиях, — о поездке в Италию. «Здесь жизнь хочет течь не только в своих заботах, трудностях кризиса, забастовках, коррупции, всего, что и у нас, но еще и жить — назову это так — подлинно и красиво, т.е. с цветами, зеленью на балконе, новым деревцем в саду. Опыт показал, что красота с течением времени начинает стоить дорого и может стать фундаментом самой жизни. Господи, когда же поймут это в России!»

И далее, очень точно: «Прелесть путешествия по определенным местам заключается в том, что ты их заранее знаешь. Я помню, как впервые в тридцать лет — вижу это как сон — оказавшись в Париже, я уже через тридцать минут начал в нем ориентироваться. Книги Бальзака, исторические хроники Мериме, даже Дюма оказались превосходными путеводителями».

Помимо всех этих лично для меня очевидных литературных прелестей, можно сказать, что у «Дневников», пожалуй, есть и — возможно, неосмысленный Есиным — сюжет.

Это первый год без жены автора дневников.

«Оказывается, когда она была жива, а я ежедневно, теряя из жизни шесть часов, ездил к ней в больницу, вот тогда я и был счастлив».

«А вчера, уже после того, как по радио объявили, что на дворе скользко, вдруг с вешалки упала моя шуба и из кармана выпали ключи от машины — она всегда очень тревожилась, когда я один в такую погоду уезжал.

В театр поехал на метро».

И в следующей строке совершенно спокойно, без оттенка жалобы: «Всё в мире пусто, целей нет, погода ухудшилась, дождит, похолодало».

Восхитительно ровная, стоическая, мудрая интонация.

На самом деле, сложнейшая гамма чувств, бешеный рисунок кардиограммы и огромная человеческая страсть заключены в этом ровном, с тихой полуулыбкой голосе.

Такой голос настраивается целой жизнью.

ПОЭЗИЯ:

Облачко. Чуткая веточка.

Лёгкая птичка.

Это, наверное, пеночка

или синичка.

Осень. Крылатое семечко.

Сеянец света.

Это, наверное, девочка

смотрит на это.

Это, наверное, вспомнится,

душу встревожит.

Ежели сердце опомнится,

ежели сможет.

Вот он и вечер, и весточка –

лёгкая птичка.

Это, наверное, пеночка

или синичка.

ПОСЛАНИЕ К ИРИНЕ ХАКАМАДЕ,как если бы она домогалась моей любви

Ты ни к чему, Ирина Хакамада,

У нас в степи.

Хотя тебе, наверно, хокку надо,

Но потерпи.

Тебе не будет никакого хокку,

И я клянусь:

Тебя не хочет ни с какого боку

Святая Русь!

Когда-то вы с Немцовым и Чубайсом

Пятнадцать лет

Имели нас по самое не бойся.

Тут рифмы нет,

Но мы народ простой, неприхотливый

И мы вполне

Без рифмы вовсе можем обходиться,

Когда хотим!

Когда бы ты под действием порыва

Любви земной

Вдруг извиваться стала похотливо

Передо мной, —

Тогда б науку вспомнил я отцову

И поднял плеть:

Ступай к Немцову, милая, к Немцову,

А к нам – не сметь!

Мы скифы все, мы евро-азиаты,

Нас тьмы и тьмы!

Вы тем уже пред нами виноваты,

Что вы – не мы!

Вы все отнять хотите – от Тамбова

И до Курил.

Оденься, ты! – сказал бы я сурово

И закурил.

Но даже если б ты не уходила,

Нюня, стоня,

И мне сквозь зубы жалобно твердила

«Возьми меня», —

Я, может быть, к мольбам влюбленной гейши

Бы снизошел,

Но избирать тебя на пост главнейший

Бы не пошел!

Уже довольно Родина страдала

От правых сил!

У нас теперь ни правых сил не стало,

Ни левых сил!

Их никаких у нас теперь не стало —

Один патрон;

Теперь тебя нам только не хватало

Избрать на трон!

Езжай домой, Ирина Хакамада,

Езжай, и все!

Там харакири, сакура, микадо,

Сумо, Басе,

Возьми с собою книги Мураками,

Сакэ, суши,

И впредь не трогай грязными руками

Моей души!

ДРЕВНЕЙ ГРЕЧЕСКОЙ СТАРУХЕ

ЕСЛИ Б ОНА ДОМОГАЛАСЬ

МОЕЙ ЛЮБВИ

(Подражание Катуллу)

Отстань, беззубая!.. твои противны ласки!

С морщин бесчисленных искусственные краски,

Как известь, сыплются и падают на грудь.

Припомни близкий Стикс и страсти позабудь!

Козлиным голосом не оскорбляя слуха,

Замолкни, фурия!.. Прикрой, прикрой, старуха,

Безвласую главу, пергамент желтых плеч

И шею, коею ты мнишь меня привлечь!

Разувшись, на руки надень свои сандальи;

А ноги спрячь от нас куда-нибудь подалей!

Сожженной в порошок, тебе бы уж давно

Во урне глиняной покоится должно.

Живые герои

Чубатый Тарас

Никого не щадил...

Я слышу                       

Полуночным часом,

Сквозь двери:

- Андрий! Я тебя породил!..-

Доносится голос Тараса.

Прекрасная панна

Тиха и бледна,

Распущены косы густые,

И падает наземь,

Как в бурю сосна,

Пробитое тело Андрия...

Полтавская полночь

Над миром встает...

Он бродит по саду свирепо,

Он против России

Неверный поход

Задумал - изменник Мазепа.

В тесной темнице

Сидит Кочубей

И мыслит всю ночь о побеге,

И в час его казни

С постели своей

Поднялся Евгений Онегин:

- Печорин! Мне страшно!

Всюду темно!

Мне кажется, старый мой друг,

Пока Достоевский сидит в казино,

Раскольников глушит старух!..

Звезды уходят,

За темным окном

Поднялся рассвет из тумана...

Толчком паровоза,

Крутым колесом

Убита Каренина Анна...

Товарищи классики!

Бросьте чудить!