Семь мелодий уходящей эпохи - Игорь Анатольевич Чечётин

«Товарищ Пельше встретился с читателями газеты «Правда»… Это правда, так и было, если об этом в газете написали. А потом Пельше умер, и я его хоронил в составе дивизии Дзержинского, где отбывал срочную службу. «Бери Пельше – кидай дальше!» – таким политическим слоганом отметил я для себя сей скорбный акт во времена ППП (пятилетки пышных похорон).

В первый день лета 1983 года я стоял в оцеплении на Пушкинской площади лицом к улице Горького, спиной к памятнику планетарного поэта. В колонном зале дома союзов началось прощание с остывшим телом пламенного революционера, но, вопреки оптимистическим расчетам властей московский народ не ломился к номенклатурному гробу, и на выходе из метро Пушкинская плотная цепь солдат вызывала у горожан лишь мимолетное недоумение. Уже через секунду-другую выходящие из метро граждане начинали посильно и сдержанно радоваться ясному июньскому дню, устремляя свой ход для реализации индивидуальных замыслов и пожеланий.

Я хорошо вижу вход в кафе «Лира», где находится культовый московский бар. Говорят, что про него пела «Машина времени»: «У дверей заведенья народа скопленье…», но что я могу рассказать про него молодому бойцу Пичугину из полумертвой деревеньки, что под городом Псковом, который стоит слева от меня.

– Слушай, вон там, уже студентом, я выпил свой первый в жизни коктейль «Шампань-коблер». Не молчи, реагируй.

«Да, старик, уважаю твою ностальгию, это совсем не просто – тащить службу в родном городе, где родился и вырос. Особенно непросто, когда разлуку с домом и семьей множат и такие неожиданно нахлынувшие воспоминания».

Примерно это я хотел услышать от Пичугина. Собственно, Пичугин примерно это и сказал мне, только у него все это уместилось в привычное уху и языку емкое солдатское матерное слово.

Я не стал более множить печали Пичугину, умолчав, что слева от нас Елисеевский магазин, а сразу за ним через Козицкий переулок – дом, где в полуподвальном этаже с окном, вросшим до половины в асфальт прошли два первых года моей негромкой жизни. В нашей бывшей коммунальной квартире теперь магазин «Овощи-фрукты». А там, у кафельной стены, где сейчас гудит и нервно вздрагивает аппарат для продажи разливного масла, стояла моя детская кровать… Картины мира в раннем детстве являлись мне обрезанными верхним краем подвального окна, где от людей на уровне моего лица я видел только ноги, не умея еще определять ни их число, ни пол, ни возраст тела за кадром.

Через два года подвал расселили, и мы уехали из центра в Черемушки, обретя статус жителей популярной в те годы городской окраины.

Теперь – не только целиковые полноразмерные люди, но и нарядные трамваи, иногда лошадь старьевщика, впряженная в телегу, и очень много предзакатного неба, часто с самолетом, заходящим на Внуково, теперь через окно новой квартиры я видел целый мир.

Хоронили Пельше Арвида Яновича на следующий день. Это были мои первые «высокие» похороны. Брежнев умер за десять дней до моего прихода в дивизию, а похороны Андропова я удачно пропущу в следующем феврале, кантуясь с осложненным бронхитом в госпитале МВД. Помню, что часа за три до начала мероприятия нас стали расставлять на Красной площади. Продольными и перпендикулярными солдатскими цепочками сердце нашей Родины поделили на ровные квадраты или прямоугольники размером с волейбольную площадку. Наш батальон оказался в самом центре Красной площади между ГУМом и мавзолеем. Через какое-то время внутрь каждой площадки вошли по два сотрудника в однотипных гражданских костюмах. У каждого из них был складной зонтик. Уж не знаю, обычный это был зонтик или зонтик специального назначения, но однотипные сотрудники вели себя раскованно, шутили с нашими бойцами, не забывая поглядывать на наручные часы.

Прошло еще какое-то время, и площадь стала заполняться «обычным» народом. Скорбящих в неутешном горе представителей трудовых коллективов столицы подвозили на автобусах и системно запускали в сектора, ограниченные нашими телами. С момента их появления я уже не мог поворачивать голову в сторону мавзолея и совсем не представляю, как там все происходило. Удивило меня, что приехавшие для проводов государственного тела «рядовые москвичи» мало скорбны лицом, шумны, задорны, дамы средних лет плотно пытались общаться с ближайшими бойцами, постоянно чередуя абстрактное материнство с умеренным девичьим кокетством. В какой-то момент мне показалось, что о покойнике правильно скорблю только я. Оказалось, что я ошибся. Проверенные в деле представители трудовых коллективов копили свою посильную скорбь до момента ее истребования, который и наступил с приходом на трибуну мавзолея генсека Андропова и его политических сослуживцев. Теперь я увидел другие лица, где и уместная скорбь, и верность избранному курсу, и сокрушительная уверенность советского человека в завтрашнем дне…

Наконец дело дошло и до урны с прахом. Многие женщины совершенно неожиданно для меня развернулись к мавзолею спиной, продолжая с интересом следить за ходом церемонии уже через зеркала своих пудрениц и косметичек, поднятых высоко над головой…

Хорошо мечтать и строить планы в статичном солдатском строю, думать о жене и о маленькой дочери, которой скоро четыре месяца…

Чистовое ошкуривание стены в свете мощной лампы, оттеняющей все огрехи финишной шпаклевки, занятие механическое и монотонное, руки заняты, а голова свободна для новой встречи в дрожащем тумане прошедшего времени.

O tempora, o mores!

В моем сознательном детстве у меня было мало игрушек, но все они были очень любимые. Белая легковая пластмассовая машинка «Татра», у которой кузов крепился к инерционному шасси двойной резинкой для трусов, металлический автокран, на крюк которого я почему-то цеплял сырую картофелину, большой жестяной троллейбус на батарейках, у которого даже светились фары, и он сам катался по комнате.

Заветных мечт и сложных желаний я до пяти лет не имел, а потому всегда знал, чем себя занять в минуты детского досуга на большом ковре посредине большой комнаты в нашей маленькой хрущевской квартире. Я не считал, что у меня мало игрушек – у моих приятелей набор востребованных для игры предметов тоже вполне можно было сосчитать на пальцах одной руки.

Это длилось ровно до того времени, пока у моего лучшего друга, что жил этажом выше, не появилась детская железная дорога. Впрочем, наверное я все же хотел электрического пингвина со светящимися глазами – такой электрический пингвин был у нас в детском саду. Еще я хотел летающие колпачки, еще набор «Ловись рыбка” с картонными рыбами, которых нужно было ловить на маленькую удочку с подковообразным магнитом вместо крючка. Впрочем, худо-бедно иногда удавалось поиграть в эти игрушки в детском саду.

Когда я пошел в школу и границы чувственного мира для меня раздвинулись, захотелось мне игрушек новых и даже совсем заграничных: теперь некоторые мои новые приятели