«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

«Гамлет», видимо, был для Высоцкого важнее благ и доводов. Он бы с края земли вырвался играть его – даже если б уже совсем ни с кем не общался в театре. Он прилетал, приплывал, он и больным «приползал» к любимой роли. Он был отходчив, его не назовешь упрямцем. Многим прощал, кому и прощенья нету. Он умел и повиниться – пусть кратко, «через губу», он не был гордецом. Но за «Гамлета» Высоцкий мог даже впасть в грех злопамятства. И – впадал.

Не понимали в театре, не хотело вникать руководство – какими заботами он распят, как далеко ушагал от «штатного расписания»… В критические минуты, к счастью, хватало высшей мудрости – помню, как воззвания Юрия Любимова об уникальности нашего товарища примиряли… на время… Однажды сорвалось: ах, ты не явился вовремя из-за рубежа, опять отмена «Гамлета», опять лихорадка – амба! Срочно ввести нового исполнителя! Ага, один сачканул, ибо испугался, другой – по-другому, Золотухин согласился. Начались репетиции… И Демидова, и я отказались участвовать: из неприязни к обреченной и поспешной попытке. Того, кто согласился, никак не осудить по закону профессии. Но думаю, что его суд над самим собой и здесь, и в других случаях добровольного двоедушия более тяжек, чем может казаться со стороны.

Володя вернулся, все улеглось. Гамлета никто никогда не сыграл, кроме него. Но враждебность его к тому, кто согласился, осталась до конца. Хотя это несправедливо, но тут есть повод для размышлений: что же такое для Высоцкого было играть Гамлета? Три поэта вместе, в одном чудесном растворе: Шекспир, Пастернак, Высоцкий… На каком этаже сознания его одолевала ревность к иным «принцам»?

Я помню рядом с ним после спектакля двух знаменитых Гамлетов (в разное время) – нашего и польского. Смоктуновский и Ольбрыхский. Оба обнимали его, восхищались… И Володя в этом случае – поверил. За своего Гамлета он ручался: лучше его никто не сыграет. Так казалось со стороны. Последние два спектакля вне Москвы – в Варшаве. Врачи гневались, сердце сигналило беду, но «Гамлет» – это его Гамлет. И, пропустив два представления во Вроцлаве, Володя прилетел в Варшаву. Даниэль Ольбрыхский, друг Высоцкого, удивлялся, провожая нас в аэропорту: «У поляков нет привычки на спектаклях вставать с аплодисментами! Я первый раз в жизни видел, как поляки стоя хлопали Володе, это потрясающе!»

Под занавес жизни актера международный театральный фестиваль назвал первым из лучших – нашего «Гамлета», трагедия Шекспира, перевод Пастернака, в главной роли – Владимир Высоцкий.

Подмосковный городок ученых. Первый вечер памяти. Зал слушает магнитофон. Трудно справляюсь с ношей воспоминателя. Помог и «разговорил» меня… сам Володя. Два примера из его межпесенных стыковок вызвали охоту к размышлениям. В одном случае Володя, торопясь от записки к следующей песне (чтобы не расслаблять ни себя, ни публику), прервал свои ответы, назвал песню, но коротко заметил залу: товарищи авторы записок, вы, мол, не думайте, я отложил на время, на все отвечу… Высоцкий подчеркнуто бережен и отзывчив ко всем знакам зрительского внимания. «Я все вопросы освещу сполна…»

Без конца звучат песни и межпесенные связки-сообщения… И после жизни певца вдруг стало особенно важно, что именно он говорил между песнями. Когда был жив, это казалось несущественным, это казалось стратегией для отдыха связок, и всё. А вслушались, и ох как интересно теперь изучить – что сказал, когда сказал, что любил повторять, и на какой аудитории и как по-разному Высоцкий располагал песни и рассказы к ним… И как был вежлив к любому залу, и как отвечал на все записки…

Во втором случае на меня подействовал его разговор об эстрадной песне. Говоря о ней, Высоцкий не злился, а удивлялся, не сжигал ее презрением сарказма, а мягко журил… Выходило, что эстрадная рутина – не враг его, не мучитель, а это… просто что-то другое. Он, мол, любил одно, а эстрадники – свое, и о вкусах, мол, не будем спорить.

Создатель собственного жанра, оригинально развивавший традиции фольклора, сатиры, гражданской лирики в песенном искусстве, не был допущен ни к литературе, ни к музыкантам. Весь океан его творчества был принят «без подписи и печати», уходил к народу напрямую, без официальных фильтров. При сознательном попустительстве добрых руководителей Высоцкого долгие годы кормил народ – и благодарностью душевной, и материально, заодно исцеляя поэта от официального непризнания…

Высоцкий удивительно скромно держал себя в литературной среде, восхищался поэтами так, как будто сам не написал ни строчки. На наших таганских праздниках часто можно было видеть: Володя и Андрей Вознесенский, Володя и Евгений Евтушенко, он рядом с Окуджавой, Ахмадулиной, Кимом, Искандером… Если ничего не знать, то очевидно, что они – творцы, а он – их пламенный почитатель, и всё. Как-то так вышло, что все дружно сошлись на мысли о талантливом певце особых песен, профессионалы безмолвно единогласны в вопросе вторичности поэтического и первичности песенного дара у артиста Высоцкого. Почему же Володю это не бесило? Или он умел так скрывать? При его редком чувстве собственного достоинства, при его ранимости, любви к справедливости, при его точном знании того, кто он сам и что он для поэзии России конца нашего века…

Был такой разговор между Володей и Н.Р.Эрдманом на читке интермедии к «Пугачеву» Есенина в репетиционном зале Таганки. Это, к счастью, даже записано на пленку: чтение Эрдмана и разговоры после чтения. Драматург обратился к Высоцкому с вопросом о его песнях: как вы пишете, мол, Володя… А тот ему: на магнитофон, Николай Робертович, а вы, мол, как? «А я – на века», – ответил Эрдман. Володя не продолжил, он вместе с нами смеялся и радовался…

В начале семидесятых у Володи была встреча с Межировым, Самойловым и Слуцким. Он вернулся с этого свидания буквально оглушенным, взахлеб пересказывал детали. Как они, живые классики поэзии, его выслушали, затем обсуждали – на предмет возможных публикаций. Как они неслыханно образованны, как божественно одарены. И что в конце долгой беседы запросто цитировали Володины строчки, прозвучавшие вначале, будто бы их зубрили загодя наизусть… Более всего автор был смущен их, поэтов, изумлением… в свой адрес. Они подарили ему анализ его большого, как оказывается, таланта. Они исчисляли звуки, живопись, строй, стиль песен удивительным языком поэтоведения. Большие мастера сопоставляли элементы эстетики Высоцкого с примерами других времен и других народов… Кажется, этот день одарил Владимира открытием в себе поэтической родословной. Словно свершился обряд рукоположения в Поэты и – связалась связь времен…

Слуцкий и Самойлов были близкими к театру людьми, даже входили в авторский круг Таганки. Александра Межирова Володя узнал и полюбил именно в тот день их «тройственного совета». Мне выпала честь быть невольным свидетелем и даже «связным» в краткий, увы, период содружества поэтов. Помню Володин разбор удовольствий от прочитанной книжки стихов Межирова и наше дуэтное восхищение – цитирование «Баллады о цирке». Стихотворение «Закрытый поворот», оказалось, я не помню. Ах, как этому обрадовался Володя! Он мне его не то что подарил – он впечатал построчно в мозг, а финал прочел уж совсем по-высоцки:

Где уж тут аварий опасаться,Если в жизни —

(после паузы рухнул слитным словом)

всенаоборот!Мне бы только

(зажмурился, снова пауза)

в поворот вписаться…В поворот. В закрытый поворрот.

Последнюю строчку «вбил» характерным жестом правого кулака – сверху-наискось-вниз. И сам опередил мой вывод: «Колоссально. Даже жалко, что не я это придумал».

И темой мужского выбора, образом закрытого перекрестка судьбы, и ритмом, и словом – родное стихотворение. Не говоря уже о страсти автомобилиста. И не забывая о том ореоле, что окружал книги и биографии всех трех поэтов, – фронт, война, беда, победа.

После того как не стало Высоцкого, я рассказывал Самойлову и Межирову о его исполнении роли Гудзенко в «Павших и живых». Семен Гудзенко был не только лучшим в святом поколении поэтов, он был вечно незаживающей раной, первой из послевоенных потерь. Тридцати лет, блестящего дарования человек ушел из жизни спустя восемь лет после Дня Победы. Образ Гудзенко, впервые восхитивший зрителей в исполнении Николая Губенко в 1965 году, достался Высоцкому летом 1972 года в Ленинграде, на гастролях, срочным вводом. Это трудно передать на письме, но… Суть вот в чем. Монолог Гудзенко – финал трагического спектакля. Очень сильная нота. «Нас не нужно жалеть…» – могучее произведение. Для финала оно довольно продолжительное, трудность для актера в том, чтобы усталость публики и все пережитое ею до сей поры властью своего чтения переключить, перемагнитить – на себя. И удержать внимание зрительного зала. И – провести суровыми словами к последним строкам. А там, на авансцене, у чаши Вечного огня, при горестном собрании всех участников у тебя за спиной, завершить всё уже стихами Слуцкого: