Это злая разумная опухоль - Питер Уоттс

Четырнадцать часов минуло от «конечно, тебе больно, у тебя в ноге только что проделали две дырки» до озноба, рвоты и самобичевания: «Ну же, ты здоровый крутой полевой биолог. Ты на Змеином острове вырезал себе атерому из паха с помощью ржавой бритвы и бутылки медицинского спирта». Я помню, как задремывал с мыслью, что это просто какая-то мерзкая суточная зараза, что утром я обязательно почувствую себя лучше. Кейтлин не дала мне уснуть; она не дала мне умереть. Вместе мы соорудили импровизированный бандаж из старых джинсов, чтобы я мог доскакать до такси без криков.

Двадцать часов и череда белых халатов, говоривших «целлюлит» и «ничего серьезного» и «погодите, а час назад эти черные пузыри оттуда сочились?». Когда-то тогда я и рухнул: в одно мгновение мужественно трепался с друзьями и сиделками, а в следующее – смотрел на свет, в то время как медсестры шлепали меня по щекам и закрепляли лицехвата из «Чужого» над моим ртом. Не знаю, сколько мгновений потерялось в черном пространстве между этими.

Гниль из моей ноги выскребли чуть позже полуночи. Пришлось сделать два подхода. В общей сложности от Первого Контакта до Порога Смерти прошло сорок часов; было бы их сорок два – и вы бы этого не читали. Я прожил несколько недель с кратером размером с Австралию в икре, видел, как мышцы движутся, словно мясные поршни, каждый раз, когда мы меняли повязку. Для биолога и фантаста, впрочем, это было круто. Я писал в блог; играл в спелеолога, залезая в ногу ложками-вилками и ватными палочками, делал фотки, производил впечатление на медсестер и заставил половину «Реддита» проблеваться обедом. В конце концов у меня с ноги срезали теркой полоску кожи, приделали ее степлером поверх дыры и сказали не беспокоиться, что от раны немного несет гнилой рыбой. У меня на ноге здоровый шрам в форме вагины, зато нога у меня все еще есть – и всего через шесть месяцев после того, как какой-то злобный микроб превратил ее изнутри в комковатое мясное пюре, я вернулся к девятимильным пробежкам.

Мне не повезло. Никому из нас, тех, чью плоть сожрал микроб, не повезло. Но если вспомнить о тех, у кого этот ненасытный монстр отнял руки и ноги, жизнь и любимых, то шрам – это ничто. Это сувенирчик на память. Это бесплатное пиво от тех, кого легко впечатлить.

Я невезучий. Но я, должно быть, один из наименее невезучих ублюдков на этой Земле.

Ни одной фотографии

Только слова

(Блог, 18 января 2013 года)

У меня нет ни одной фотографии отца. Я понял это только что, спустя два дня после того, как он умер, сидя на унитазе в убогом промозглом Эдмонтоне, в 2700 километрах от дома. Он навещал моего брата. Должен был вернуться 21 декабря, мы собирались перед Рождеством вместе поужинать. Однако нагрузка от путешествия выбила его состояние из шаткого равновесия, в котором оно пребывало, балансируя на краю, в эти последние месяцы: отправило его кувырком к какой-то новой низшей точке, оказавшейся непосильной. Отец заболел через день после прилета и так и не выздоровел.

Ему было 94. Никто не сможет сказать, что жизнь его не была долгой.

Никто также не сможет сказать, что она была счастливой.

Он стал священником задолго до моего рождения, но к тому моменту, как я вышел на сцену, уже основал Баптистскую школу лидерства в Калгари и работал ее первым директором. Он провел на этом посту 22 года; потом мы переехали на восток, чтобы он мог стать генеральным секретарем Баптистской конвенции Онтарио и Квебека. Им и оставался до тех пор, пока не вышел на пенсию. Он был не простым священником-баптистом, мой папа. Он был лидером церкви. Ученым.

А еще он был геем, хоть и отказывался использовать это слово, потому что «мне это никакой радости не приносило»[71]. Предпочитал термин «непрактикующий гомосексуал». Видите ли, он никогда не поступал в соответствии со своей природой. Всю свою жизнь провел, скрывая ее. Он открылся Джону и мне всего лишь несколько лет назад, да и то лишь in extremis: его вырвали из когтей агрессивной жены, у которой деменция разрушила последнюю тонкую видимость христианского человеколюбия; спасли слишком поздно, он не избежал рубцов, синяков, вдобавок она довела его чуть ли не до истощения, – и все равно отец оправдывал ее поведение. «Вашей матери нелегко жилось, – сказал он нам. – Я не был достойным мужем. Видите, что я такое.

Это я во всем виноват».

Перед Фэншун он раскрылся на следующий день после моего рождения. Предложил ей развод. Только подумайте: служитель церкви, звезда на баптистском небосклоне в библейском поясе Канадских Прерий пятидесятых годов. Разводится с женой. Такое не могло не привести к вилам и факелам, однако он это предложил, а она отвергла. Сказала: «Я останусь с тобой ради детей и ради работы». Мать знала, с какой стороны ветер дует: со стороны тогдашнего баптистского сообщества. Папа был рок-звездой.

«Зачем ты вообще женился? – спросил я у него много лет спустя. – Зачем загнал себя в такое безвыходное положение?» До сих пор не знаю, верю ли я его ответу: потому что он думал, будто одинок в этом мире, будто ни одному мужчине на планете не хочется время от времени позабавиться с членом. Когда он женился на моей матери, он даже не представлял себе, что такое гомосексуал. Ни разу не слышал этого слова.

Да ладно. Рональд Ф. Уоттс, библеист, доктор богословия, человек, не только знавший Писание назубок, но и преподававший его в течение двадцати лет. А о чем, по-твоему, говорится в Книге Левит, а? Как ты вообще мог думать, что уникален, если твоя собственная священная книга говорит о подобных тебе как о тех, кто совершает мерзость и должен быть предан смерти?

Он сказал мне, что никогда не читал ничего похожего в Книге Левит. Думал, я сочиняю. Мне пришлось откопать принадлежавшую ему самому Библию короля Якова и указать на тринадцатый стих двадцатой главы; и даже тогда он отреагировал с растерянностью и недоверием. Ему было уже под девяносто, и соображал он не так быстро, как раньше, – но все равно меня поражают масштабы когнитивного диссонанса, которые, по-видимому, был способен выдерживать его мозг.

Отец никогда не напоминал стереотипного баптистского священника, кричащего об адских муках. У него никогда не было претензий к эволюции. Непоколебимый в своей вере, он всегда поощрял меня задавать вопросы и думать собственной головой,