Кеплер - Джон Бэнвилл

Урсула Рейнолд, жена стеклодува, распустила слух, якобы, чего-то выпив в Вашем доме, занемогла, и было у нее кровотечение, и Вас она винит, будто опоили ее колдовским зельем. Знаю, она взбалмошная, и слава у нее дурная, и занемогла она, верно, оттого, что вытравила ребеночка, — но как раз такие-то вот и распускают сказки, а потом уж добрым людям все правдой кажется. Другие, понаслушавшись этой Рейнолдши, тоже думают, что от Вас пострадали. Подлинно, общее безумие царит в такие времена, при неблагоприятном расположении звезд. Ну что Вы сделали этой стеклодувше? Она уверяет, будто Вы ее испортили, и теперь питает, думаю, глубокую ненависть ко всей нашей семье. Еще мне говорили, будто Кристоф с ней как-то там связался — о чем только думает юный лоботряс, что с такой бабой путаться?

И еще. Бойтельшпахер, школьный учитель, говорит, что ему тоже давали Вы питье, и от этого питья он, мол, и охромел. (Да что за питье такое, в котором, можно подумать, утопили Вы весь город?) Бастиан Майер говорит, вы дали жене его притирку, она помазалась, а после захворала и умерла. Кристофер Фрик, мясник, уверяет, будто у него чресла заболели, когда шел мимо Вас по улице. Даниель Шмид, портной, винит Вас в смерти двоих своих детей, Вы, мол, ни с того ни с сего ходили в дом и шептали над колыбелью заклинанья на незнакомом языке. Еще Шмид говорит, что, когда дети болели, Вы обучили жену его молитве, чтоб читать под открытым небом, в полнолуние, на кладбище, и дети исцелятся, а они все равно умерли. И самое дикое, мне говорили, будто ты, Генрих, свидетельствовал, что наша мать загнала теленка до смерти, а из туши собиралась жаркое приготовить! Да что же это делается? И — ах да, матушка, еще: один могильщик в Элтингене говорит, будто на могиле нашего отца Вы попросили парня этого откопать череп, с тем чтоб оправить в серебро и поднести мне, как чашу для вина. Да неужто же это правда? С ума Вы, что ль, сошли? Генрих, что тебе о том известно? Я сам не свой от беспокойства. Думаю, не приехать ли мне в Швабию, самому порасспросить. Дело, боюсь, нешутошное. Молю Вас, матушка, сидите дома, ни с кем не говорите, а главное, перестаньте Вы врачевать и зелья раздавать. Посылаю письмо мое прямо к герру Распе, и впредь так поступать буду, ибо меня известили, что прежде, невзирая на мои распоряжения, вы ходили к Бойтельшпахеру, чтобы читал вам письма — нашли к кому ходить!

Будьте осторожны, заклинаю вас, и молитесь за меня,

(Герр Распе, благодарю за сведения. Что же мне делать? Ведь ее сожгут, сожгут, о Господи! Вкладываю всегдашнее вознаграждение.)

_____

Прага

Ноябрь года 1609

Е. Рослину,

в Бухсвайлер, что в Эльзасе

Много мыслей мне приходит после твоего письма, но большую их часть оставлю при себе, чтоб, не дай Бог, еще сильней тебя не прогневить. С унынием я замечаю враждебость в отношении твоем к Antwort auff Röslini Discurs:[39] поверь, у меня и в мыслях не было переходить на личности. Язык мой порой бывает груб и неловок, особенно если устал, а то и просто увлечен рассматриваемым предметом, как в этом случае и было. В моей статье хотел я поясней определить собственное отношение к астрологии. По-моему, я не чернил и не обелял науки, которой ты столь ревностный защитник. Неужто в последнем моем письме я назвал ее темной дурью? И что на меня находит и зачем я так! Прошу меня простить. Сейчас я постараюсь исправиться, и, сколько возможно, коротко и ясно объяснить истинное мое сужденье о сем предмете.

Тебе ведь интересно будет узнать, что именно сейчас я занят составлением нового «Ответа», и на сей раз в защиту астрологов! Фезелий, лейб-медик при том, кому посвятил ты твой Discurs, яростно напал на всю астрологию и свирепо ее ниспровергает. Ты, верно, удивишься, но в последнем своем «Ответе» я выступаю против оголтелой сей атаки! Ибо, разумеется, вопреки тому что ты решил, я вовсе не считаю всю эту науку бесполезной. Фезелий, к примеру, утверждает, что звезды и планеты Богом учреждены лишь для определения времени, и, стало быть, пророча с помощью звезд, астрологи навязывают Богу намерения, каких вовсе Он не имел. Еще считает он, что теория Коперника противна разуму и Священному Писанию. (Тут уж, думаю, ты с ним согласишься? Прости мне, друг, не мог удержаться от глупой колкости.) Все это, разумеется, вздор. Фезелий — дурак надутый, ужо я с ним расправлюсь. Его упоминаю лишь для того, чтоб показать тебе, что твои взгляды мне не вовсе чужды.

Меня заняла твоя мысль, что за миром видимым есть мир невидимый, магический, от нас сокрытый, исключая тех редких случаев, когда нам дано въяве видеть чудеса. Не могу согласиться. Неужто ты не видишь, Рослин, что вся-то магия, к примеру, так называемого магического квадрата только в том, что числа можно так расположить, чтобы они составили удивительные сочетанья — но не более того? На мир наш магия эта нисколько не влияет. Истинное волшебство и чудо отнюдь не в том, что числа могут влиять на явления (они не могут!), но в том, что они отражают природу вещей; в том, что мир, огромный, разнообразный, по видимости управляемый случаем, в главных законах своих подчинен строгому и точному порядку математическому.

По мне так важно, что не только чувства наши подвластны небесам, но и разум человеческий. В поисках знаний повсюду мы наткнемся на геометрические соотношения в природе, которую Господь, создавая мир, состряпал, так сказать, из того, что у Него было под рукой. Изучать природу — значит прослеживать в ней соотношения геометрические. Поскольку Господь, в неизреченной благости Своей, не мог Себе позволить отдых от трудов, Он играл со свойствами вещей, мир творя по Своему подобию. Вот я и думаю: не вся ль природа, не вся ли красота мира отражена в геометрии? (Собственно, это и есть основа всей моей веры.) И так, невольно или умышленно, творение подражает Творцу, Земля — вырабатывая кристаллы, планеты — распуская листья и цветы, человек — в творческом своем труде. И все это — как детская игра, без плана, без цели, подчиняясь лишь внутреннему порыву, во имя чистой радости. Дух же созерцающий находит и заново узнает Себя в Своем творенье. Да, да, Рослин: все — игра.

_____

Прага

День поминовения усопших,

Год 1608

Д-ру Михаэлю Мэстлину,

в Тюбинген

Получил милое и трогательное письмо Ваше, за каковое премного благодарен, однако ж, признаюсь, был им и сильно огорчен. Долгое время я то и дело к Вам писал, а от Вас ни ответа, ни привета, и вот вдруг, будто пришпоренный раздраженьем и обидой, Вы шлете мне эти странные слова прощального благословенья. Да разве «достиг я ступени столь высокой, положения столь заметного», что мог бы, ежели б и захотел, «смотреть на вас сверху вниз»? Да что Вы такое говорите, сударь? Вы — первый мой учитель и наставник, и, себя надеждой льщу, мой самый старый друг. Как же мог бы я смотреть на Вас сверху вниз, зачем бы мне пришло такое в голову? Вы говорите, что вопросы мои порою слишком мудрены и, чтобы их понять, Вам недостало знаний и способностей. Однако ж я уверен, дорогой магистр: если Вы чего не поняли, в том вина моя, мой способ выражения темен и неловок, а то и сами мысли путаны. Ах, Вы «понимаете только скромное свое ремесло»? На сей счет одно могу Вам возразить: Вы оценили труд Коперника в то время, когда иные, чьи имена потом наделали столько шума в мире, даже и не слыхивали ни о самом эрмландце, ни о теориях его. Полноте, милый доктор, будет Вам, и с меня довольно!

И однако, на кое-что в письме Вашем мне нечего и возразить. Всему виной несчастный мой характер. Всегда со мной так было: как ни старался, я не умел завести друзей, а если заводил, не мог их удержать. Когда встречаю того, кого, душа подсказывает, полюблю, я, как песик, виляю хвостиком, вываливаю язык, выкатываю глаза; но рано или поздно сорвусь и зарычу. Я зол, я людей кусаю своим сарказмом. Ах, да я ведь даже люблю глодать что-нибудь твердое, отбросы, косточки, сухие хлебные корки, и я всегда, как пес, боялся ванн, притираний, омовений! Ну как мне ждать от людей любви, раз я таков, раз я так низок?

Тихо Браге, датчанина, да, я его любил, хоть, думаю, он так и не узнал об этом — я, разумеется, и не пытался ему сказать, слишком был занят тем, что норовил куснуть ту руку, что меня кормила, — его руку. Он был великий человек, имя его останется в веках. Зачем же я не сказал ему, что признаю его величие? С самого начала мы с ним бранились, да так и не помирились, даже в тот день, когда он умер. Правда, он все хотел, чтобы мою работу я основал на его системе мира, не на Коперниковой, а уж такого я не мог; но почему б не притвориться, не прилгнуть ему в угоду, не утишить его опасения? Разумеется, он был надменен, двоедушен, зол, и он со мною дурно обходился. Но теперь я вижу: что делать, просто-напросто нрав его был таков, как у меня — мой нрав. Да, но себя-то не обманешь, знаю, будь вдруг он воскрешен и послан опять ко мне, пошли бы только новые раздоры. Я не умею себя выразить. Я все стараюсь объяснить, каков я: рычу и огрызаюсь, только чтоб защитить то, что мне драгоценно, а мне куда приятней было б вилять хвостом и дружить со всеми.