Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

Чем тщательнее она скрывала свою фигуру, чем меньше флиртовала, тем чаще он украдкой любовался ею.

Она казалась ему все неотразимее… совсем красавицей.

— Так что, товарищ Петр, — так она его теперь называла, — у вас есть для нас информация? Или нет? Самовар вскипел? Можно чаю?

Саган заварил чай. Они часто встречались и стали вести себя более непринужденно. Он все не мог решить, то ли она встречается с ним потому, что он ей начал нравиться, то ли по приказу партии. «Мы, мужчины, странные», — думал он, хотя ему хотелось надеяться на первое. Приятно нравиться, пусть даже такому совсем еще юному существу. Но он не забывал, что нежные чувства — привязанность, тем более любовь, — могут не только сломать карьеру, но и зачеркнуть его высокое жизненное предназначение.

Правила «большой игры» он усвоил накрепко. Если за ниточки дергает Мендель, этот хромоногий большевик наверняка хочет, чтобы Саган увлекся Сашенькой по-настоящему. Этого допустить было нельзя. Он и не допустит. Саган всегда держал себя в руках.

— С Новый годом, Земфира, — поздравил он, троекратно целуя ее по русскому обычаю. — Как у вас дома встретили тысяча девятьсот семнадцатый год?

— Весело. Почти как в богадельне.

— Как ваша матушка?

— Если вам и вправду интересно, спросите своих шпиков. — Привычка к их тайным встречам сделала ее более дерзкой. Однако он убедился, что со времени смерти Распутина она стала ему доверять, — не теряя, впрочем, большевистской бдительности. Когда они встретились на следующую ночь после смерти Распутина, она поблагодарила его. На мгновение ему даже показалось, что она по-дружески обнимет его, однако этого она не сделала. Но они продолжали встречаться.

— Баронессе помогает опиум? А гипноз? Как я понимаю, гипноз должен помогать.

— Мне это глубоко безразлично, — ответила она.

— Думаю, ей лучше. Она шьет новое платье и жалуется на выходки дяди Гидеона.

— А развод?

— Папá надо бы с ней развестись, да вряд ли он на это отважится. Она пропащая душа — не верит ни во что, кроме удовольствий. А впрочем, я редко сейчас бываю дома. — Повисла пауза.

— Партия набирает силу. Вы заметили? Видели очереди за хлебом? Каждый день дерутся за последние буханки.

Он вздохнул: внезапно ему страстно захотелось понюхать еще кокаина и заглушить желание рассказать ей побольше о себе, побольше о том, что ему известно. Волна отчаяния и безнадежности, захлестнувшая улицы, теперь неожиданно обрушилась и на него. Неужто вот-вот — и не станет ни веры, ни царя, ни Отечества?

— Вам же из собственных донесений известна правда, — продолжала она, подаваясь вперед. — Я знаю, вы нам сочувствуете. Ну же, смелее, Петр! Расскажите мне о себе — а то мне, пожалуй, станет скучно с вами, и мы больше никогда не встретимся. Расскажите мне что-нибудь такое, чего я не знаю. Расскажите, что пишут в ваших донесениях.

Проницательные серые глаза сурово смотрели на него. Он промолчал.

Она удивленно подняла брови и развела руками.

Потом вскочила, схватила свою каракулевую шубу и шапку и решительно направилась к двери.

— Постойте! — воскликнул он. Ротмистру не хотелось, чтобы она уходила. — У меня голова раскалывается. Позвольте, я приму что-нибудь укрепляющее.

— Пожалуйста! — Она наблюдала, как он открывает украшенную фамильным гербом серебряную шкатулку, усыпанную бриллиантами, берет добрую щепоть белого порошка и начинает втирать в десны. Артерии расширились, к вискам прилила кровь… Неужели она увидит, как разбухают его губы?

— Наши донесения, — начал он, — предупреждают царя о революции. Я только что сам написал рапорт следующего содержания: «Если не пополнить запасы продовольствия, то поддерживать спокойствие на улицах Петрограда станет затруднительно. Гарнизон хранит верность присяге, но…» Да к чему это все? Новое правительство — смех, да и только! Штюрмер, Трепов, теперь эта старая развалина — князь Голицын… Пигмеи и мошенники! Убийство Распутина ничего не решило. Нам нужны свежие силы, свежие идеи. Я не со всеми идеями, какие вы исповедуете, согласен, но некоторые из них не лишены смысла…

— Интересно. — Сашенька стояла прямо перед ним, и ему показалось, что он чувствует ее запах — лавандовое мыло от Пирса.

Она задумчиво покусывала губу. Он понял, что она повзрослела быстрее, чем ему до сих пор казалось. — Мы топчемся на месте, товарищ Петр, верно? Но терпение у насне безгранично! Если вы думаете, что мне нравится с вами встречаться — быть может, вы и правы. Мы стали почти друзьями… но друзья ли мы на самом деле?

Некоторые из моих товарищей считают, что нам не стоит больше видеться. «Это пустая трата времени, от Сагана зимой снега не дождешься», — говорят они.

Если вы нам сочувствуете, то кое-что должны обязательно нам сообщать. Как бы то ни было, вы же понимаете, что все ваши старания напрасны. Ваш мир вот-вот рухнет. И вы должны рассказать нам что-то такое, что позволило бы нам пощадить вас.

— Вы неисправимая оптимистка, Сашенька, вас ввели в заблуждение. Я невысокого мнения о ваших газетах, но — сугубо между нами — они говорят правду о ситуации на заводах и на фронте. Меня это гнетет. Но у меня есть кое-что для вас.

— Правда? — Сашенька улыбнулась. Она сбросила пальто и вновь присела, но шапку не сняла.

В который раз Саган мучительно размышлял: «Кто же с кем играет?» «Почти друзья», — так она сказала.

Против своей воли опытный сыщик почувствовал себя уязвленным. Ведь они говорили о семьях, о поэзии, даже о здоровье друг друга! Что же из этого она передает Менделю? Он надеялся, что об их «дружбе» она умалчивает, потому что в этом был смысл его метода: умалчивание о незначительных происшествиях ведет к маленькой лжи, а затем умалчивание о значительных происшествиях ведет к большой лжи, — вот так он и вербовал провокаторов. Он хотел уничтожить Менделя, а Сашенька была орудием в его руках. Двуличность, а не честность была его ремеслом — но если говорить правду, Сашенька стала уже не просто орудием. Она превратилась для него в отдушину.

— Слушайте внимательно, — сказал он. — Завтра ночью планируется налет на вашу типографию. Ее нужно перевезти. И мне не обязательно знать, куда именно.

Она постаралась скрыть от него свое нетерпение, но ее манера хмурить брови забавляла Сагана.

— Этот налет будете проводить вы? — спросила она.

— Нет, эту операцию проводит жандармерия. Чтобы узнать подробности, я пообещал разжиться информацией в ответ.

— Какая самонадеянность, товарищ Петр! Он сделал нетерпеливое движение.

— Работа любой разведки — это рынок, Сашенька. Именно это не дает мне покоя по ночам. Я не могу спать. Я живу на порошке доктора Гемпа. Я хочу помочь вашей партии, народу, России, но все внутри меня восстает против того, чтобы делиться с вами информацией. Вы знаете, как я рискую, рассказывая вам это?

Сашенька повернулась, чтобы идти. Если это неправда, то между нами все кончено, а мои товарищи потребуют вашу голову. Если вы пустите за мной своих шпиков, мы больше никогда не встретимся. Мы поняли друг друга?

— А если — правда? — крикнул он ей вслед.

— Тогда мы снова встретимся, и очень скоро.

26

Мягкий свет пробивался сквозь тучи, отражался от снега и становился ярче, проникал сквозь шторы: опиум распространялся по венам Ариадны. Вызвали доктора Гемпа, и он сделал ей укол. Она уронила голову на подушку и забылась неспокойным сном: они с Распутиным гуляли по небесам, он целовал ее в лоб; государыня в серой форме медсестры пристально за ними приглядывала. Распутин держал ее за руку, и впервые в жизни она была по-настоящему счастлива и спокойна.

Лежа в кровати, она слышала приглушенные голоса, которые говорили на идиш. С нею были ее родители.

— Бедняжка, — бормотала ее мать. — Неужели ее обуял злой дух?

— На все воля Божья, и на это тоже, — ответил отец Ариадны. — Они толкуют о свободе воли! А мы можем лишь молить Его о милосердии…