Верхом за Россию - Генрих фон Лохаузен

— Безрадостность, потому что бездушность, — сразу дополнил прапорщик на пегой лошади. — Душа, аристократическая неповторимость каждой человеческой души это самый непримиримый, никогда не побеждаемый и поэтому более всего втайне ненавистный враг равенства, ведь она неискоренимо сидит в нас самих. Каждый призыв к большему равенству, чем к тому, что гарантировано законом, отрицает душу, — это, в принципе, самоуничижение, бегство от самого себя.

— И, тем не менее, — удивил теперь всадник в середине своих собеседников, — у равенства есть смысл, смысл как радостно взятой на себя жертвы. Кто был солдатом и не знал бы этого! Одинаковая одежда, одинаковая пища, одинаковые радости, одинаковые опасности, одинаковое право, и кто не желал бы одинакового права для его детей, одинакового права на наполненную смыслом жизнь, на жизнь вообще, на любовь, на воспитание, на образование и справедливую зарплату. Здесь на почве права сталкиваются свобода и равенство. Просто одинаковые права никогда не дают в итоге равенства. Один делает много из причитающегося ему, другой мало, один не удачлив, другой наоборот. Уравнивать здесь — это требует того, что не дают эти оба: братство. Только оно не требует, а дает. Оно исправляет природу, оно смягчает ее жесткость. Если чего-то нет, оно отдает из своего собственного. Оно предоставляет расстояние, где нужно расстояние, близость, где требуется близость, помощь, где ожидается помощь. Мы, солдаты, называем это товариществом. Слишком большая свобода ведет к насилию и убийствам, излишнее равенство к духовной кабале, но слишком много братства просто не может быть. Только оно одно из всей этой триады не способно на зло, как и на ложь, разве что лишь в форме той оберегающей вынужденной лжи, которая избегает ранящей правды.

— Той оберегающей вынужденной лжи, например, — заметил молодой восточный пруссак, натягивая поводья его пегой лошади, — которая заставляла нас еще в школе скрывать от наших озабоченных родителей наши плохие отметки?

— Вот это я и имел в виду, — засмеялся всадник в центре, — это та вежливость сердца, к которой мы всегда стремимся.

— Ахимса, — ответил всадник на пегой лошади, — сущность индийской добродетели. Она обобщает в себе все требования Французской революции! Никому, говорится там — и в этом слове равенство — не причиняй боли, также ни одному животному и растению, а в остальном делай то, что тебе нравится.

— Наши враги, — заметил едущий на вороном коне, — так горячо выступают: одни больше в защиту свободы, другие больше за равенство. А мы?

— Кто думает, что борется за свободу, — ответил офицер в середине, — должен был бы знать сначала, за чью свободу. Чем больше свободы для одного, тем больше несвободы для другого. Потому нужно определить: свобода для кого, в какой степени и ради чего? Все прочее — это пустая болтовня, дающая в итоге не больше смысла, чем вечные крики о равенстве, без объяснения того, равенства с кем и в чем. Но если мы боремся за справедливость, тогда ясно и то, и другое, ведь свобода и равенство в определенной степени это ее координаты — сдвигающий одно с другим крест — и они указывают, сколько в данном случае будет от одного и сколько от другого.

— Но что означает «справедливо»? — продолжал настаивать лейтенант.

— Справедлив тот, кто воплощает гармонию целого, уже несет в себе эту гармонию: мудрый, превосходящий, стоящий выше материальных вещей. Фанатик справедливости был бы там уже слишком много. Фанатики близоруки. Фанатизм и справедливость исключают друг друга. Справедливый порядок — это хорошо согласованный порядок, во всем приносящий добро порядок. Справедливость признает за каждым его, но не за каждым равное. Она — смысл любой власти, единственное ее оправдание. С другой стороны ей самой требуется власть, сила, которую она использует в случае необходимости. Но ее корень — это правдивость, беспрерывное стремление к правде, и если у нашего конного марша здесь должен быть смысл, то тогда только, когда мы сможем сказать: «Мы скачем тут верхом, пусть даже и не ради правды» — это было бы слишком самонадеянным утверждением — но, все же, ради правдивости.

— Правдивость сегодня? — горячился всадник на вороном коне. — Каждый политик карает ее ложью, каждый диктор на радио плюет ей в лицо.

18. 7. 1942 Марш из лесного лагеря у Митрофановки в Бугаевку

Наполеон — ложь, дискредитация, пресса — Насилие и ложь — Диктатура мнения — Четвертая сила — законно безнаказанная ложь — Правда, не знание — Красота, породнившаяся с правдой — Трусость, привилегия несвободных — Ганди: лучше насилие, чем трусость — Доверие, душа человеческого отношения — Противники имеют право на доверие — «Два гренадера» — Пережитая война, пережитая всемирная история — Стрелок Мюллер — Право выбора и воинская повинность — Раса и двоякое происхождение — Безумие унификации — Австрия в 1938 году — Немецко-русское дополнение — Эмиграция в ошибочном направлении — Злой рок Мюленберга — Российские немцы и американские немцы — Мир как большая Европа — Пустые большие пространства завоевывают путем иммиграции — Стесненные должны завоевывать — Линкор и подводная лодка — Фантазия, душа политики, ведения войны и вооружения — Неповторимое положение Америки — Оба больших острова — Четыре континента — Естественные преимущества Старого Света — Собственная страна Мамоны — Достойные любви народы и заслужившая ненависть политика — Доктрина Монро — Отсутствующая контрдоктрина — Агрессии Соединенных Штатов — Вести войну разумно.

Внезапно доставленное унтер-офицером донесение прервало беседу 17 июля, всадник в центре отпустил своих попутчиков с краткими приказами, и вечером 17 июля было тоже только служебное совещание. Только следующее утро дало срочно подскакавшему на своем вороном возможность высказаться по поводу его вчерашнего утверждения.

Он сразу начал с Наполеона: «Я боюсь трех газет больше, чем ста тысяч штыков». Эта оценка корсиканца справедлива. Штыки когда-нибудь однажды вновь вернутся в ножны, но газеты травят дальше, коварно, как партизаны. Для них никогда не заканчивается никакая война. Прошедшие века жили гораздо счастливее без них.

— Но там тоже после заключения мира продолжали неуклонно разыгрывать интриги от двора к двору, — возразил офицер на рыжей лошади.

— Но они оставались делом отдельных немногих людей, придворных, дипломатов, кардиналов. Маленького человека это не касалось. Европа оставалась большой семьей, как вверху, так и внизу.

— Политика была как раз делом князей. Пожалуй, ее выносили на спине народов, но без их участия. Теперь они сами ведут свои войны — с соответствующими жертвами — достижение Французской революции.