Сон о Кабуле - Александр Проханов

– Боролся с Амином в подполье. Была борьба, была тюрьма Пули-Чархи. Били живот, почки пробили, печень сейчас болит. Когда бежал из тюрьмы, товарищи укрыли меня прямо тут, в Старый город, за Май-ванд. Такие норы, дома, если спрячешь, до старости никто не найдет. Отпустил усы, стал носить чалма. Если б ты меня увидал, не сказал – Кадыр инженер. Сказал – Кадыр лук торгует. Чуть что, сразу уходил, другое место жил…

Белосельцев старался ухватить образ этой исчезнувшей подпольной борьбы, в которой одна часть партии искала другую, чтобы мучить, пытать и расстреливать. И эти охоты и пытки, прерванные штурмом Дворца и вводом советских дивизий, перешли в глухую неисчезающую вражду, парализующую революционную партию.

– В подполье у меня была группа, пятнадцать людей. Доставали оружие, пистолет, автомат. Покупали, у полиции отнимали, другие сами нам давали. Моя задача – пойти в армию, там агитировать…

Белосельцев фиксировал эпизоды борьбы. Сцены нелегальных собраний. Тайный полигон в песчаных холмах, где незнавшие пистолетов подпольщики учились стрелять. Тайный подвал под баней, где работал печатный станок. Хождение по Грязному рынку, где клеили листовки с воззваниями. Сидение в лохмотьях на улицах, у мостов, у мечетей – разведка аминовских машин и конвоев. Белосельцев испытывал профессиональное возбуждение, восстанавливая реальный процесс. Однако радовался до известной черты – он был отчужден от процесса, в нем были иные участники, рисковали, умирали под пытками. Он был аналитик, исследователь. Знания доставались легко, путем пересказа.

– Нас ловили в облавы, ловушки. Наших троек ловили, застреливали. Других Пули-Чархи мучили током до смерти. Я спать ложился в штанах, в шапке, пистолет держал. Ботинки ставил рядом, опасность, ноги засунул, бегу. В окно прыгал. Моя фотография, лицо висело на стенах. Амин деньги хотел платить, если меня сдадут. Наконец, приказ на восстание. Взяли автоматы, пошли сторожить. Я ходил брать Министерство связи. Пленку с речью товарища Кармаля на студию я принес, сделали обращение к народу…

Белосельцев старался представить – над городом летают трассеры. Горит легковая машина. Взрывы гранат и бутылок. Два танка пылают, облитые зажигательной смесью. Сквозь город, хрустя гусеницами, высекая искры из щебня, несутся боевые машины Витебской десантной дивизии.

Они простились с Кадыром, и тот обещал взять Белосельцева в районы Старого города на раздачу хлеба.

У выхода, у кумачовой трибуны, его остановил Сайд Исмаил, огорченный, глядя вслед Достагиру, уходившему из райкома, энергичного, гневного, с кобурой на бедре.

– Не знаю, зачем он так говорил. Мой оружие вот где! – он коснулся своих мягких выпуклых губ. – Мой оружие говорить, убедить. Мне не нужно «Калашников». Я ему говориль, мы не будем делать власть «Калашников», будем делать власть книгой, лепешкой, трактор. Я такой. Я не другой. Зачем он не хочет мне доверять?

– Сайд, дорогой, что слышно из Герата? – Белосельцев желал его утешить, удивляясь его детской наивной обиде. Он запомнил, что Сайд Исмаил родом из Герата, там у него жена и дети, и хотел навести его на приятные мысли.

– Приезжаль один человек. Говорит, в Герат плохие люди ходят дома, ходят к мулла, ходят дукан. Хотят народ подымать, делать плохо. Эти люди враги. Мне надо ехать Герат. Я знаю много людей. Сам пойду к мулла, к дуканщик, к старики. Скажу, не надо слушать враги, надо слушать друзья. Меня надо послать Герат. Ты едешь со мной Герат?

– Я лечу в Джелалабад послезавтра. Хочу посмотреть, как в госхозах работают наши с тобой трактора.

– Трактора! – загорелся Сайд Исмаил. – Наше оружие трактора! Народ на трактора глядит, правда видит, все понимает. Землю пахать – давай! Книгу учить – давай! Мулла видит. Крестьянин видит. Все хорошо! Дружба! Я «дружба» на трактор писал, другой тоже писал. Надо, чтобы много людей «дружба» писал, – он волновался, ему не хватало слов, и это невысказанное, не поместившееся в слова чувство проступало на его смуглом лице пунцовыми пятнами. – Завтра иду к мулла. Приходи слушать, как я говорю с мулла!

Сайда Исмаила позвали. Он попрощался, ушел в темноту. Белосельцев мимо кумачовой трибуны спустился по лестнице. Навстречу в райком поднимались два старика в грязно-белых рыхлых чалмах. Расступились, пропуская его. Поклонились, прижимая руки к груди. Он по-мусульмански поклонился в ответ, прижимая к сердцу ладонь.

Глава одиннадцатая

Белосельцева волновала проблема хлеба. В Кабуле кончалась мука. Уличные хлебопеки сократили выпечку лепешек. Лепешка испекалась в раскаленном глиняном жерле подземной печи, в которую, как в огнедышащий огромный кувшин, наклонялся полуголый, блестящий от пота работник. Двигая позвонками, шмякал раскатанное тесто на внутренние стенки печи. Оно прилипало, взбухало, наполнялось огненными духами, начинало сладко дымиться. Работник, ловкий, натертый блеском, просовывал в горловину металлический крюк, снимал испеченные лепешки, складывал их в высокие, окутанные дымом и благоуханием стопки. Народ нетерпеливо тянул к лепешкам темные руки, отдавал бумажные деньги, уносил на груди, под накидками горячий хлеб, греясь им по пути домой.

Запасы муки сокращались, хлеб дорожал. Агенты противника, нашептывая народу про голод, про неизбежный мор, усиливали волнения. Готовили голодный бунт.

Белосельцев хотел посетить хлебозавод, куда поступала мука из Союза, и хлеб заводской выпечки должен был восполнить нехватку традиционных лепешек, отодвинуть угрозу голода.

Хромированные автоклавы с бульканьем и хлюпаньем теста. Раскаленные глазницы печей. Дрожанье стрелок на пультах. Из белых потоков муки, ручьев золотистого масла, пропущенных через жар, выплывали на черных противнях толпы румяных буханок. Энергичные темнолицые люди, сами словно из печи, масляно-блестящие, закатав рукава, сыпали буханки в лотки, цепляли крюками, волочили к машинам.

Белосельцева радовала огненная работа машин с бирками советских заводов. И удивлял и тревожил директор хлебзавода Абдоль, сопровождавший его по цехам. Он был неприветлив, угрюм. Смотрел в сторону, вкось. Владея английским, неохотно и вяло отвечал на вопросы. Белосельцев был ему неприятен. Его появление тяготило директора.

Отечный, желтый, с нездоровыми мешками у глаз, в черных перчатках, словно прятал под ними экзему, он все время отставал от Белосельцева. Будто не желал разговаривать. После осмотра завода – мучного склада с грудами белых мешков, автохозяйства, где стояли под погрузкой советские грузовики, принимая свежую выпечку, – они сидели в директорском кабинете. И опять директор опускал глаза, невнятно отвечал, держал под столом зачехленные руки. Это раздражало Белосельцева, он испытывал к директору ответную антипатию.

– Мне известно, что американцы наложили эмбарго на поставки зерна в Афганистан, – Белосельцев раскрыл блокнот, изображая намерение записывать. Сам же стремился поймать взгляд директора, навязать ему разговор. – Это эмбарго провалилось, благодаря поставкам зерна из Советского Союза по дороге Саланг. Те так ли?

– Да, – односложно ответил директор. – Так.

– Хотя известно, что зерновая проблема стоит в СССР достаточно остро. Такого рода поставки – непростое дело для нас.

– Не простое, – вторил директор, а сам смотрел мимо, сунув руки под стол. Белосельцеву казалось, что директор ждет одного, – когда гость уйдет.

– У вас здесь большое хозяйство, – не сдавался Белосельцев. – Самое новое советское оборудование. Вы по профессии пищевик? Специалист по выпечке хлеба? Как вы заняли эту должность?

– Как все, – тихо ответил директор. – Просто занял.

– Я слышал, запроектирована вторая очередь завода. Скоро начнется строительство? Какие у вас перспективы?

– Перспективы? – директор сморщился, передернул плечами, словно руки его под столом натолкнулись на что-то острое. – Перспективы такие, что я отсюда уйду!

– Почему? – удивился Белосельцев.

– Потому, что все это на один час, и все опять будет перевернуто, предано! – в лице директора произошла перемена, блеснули белки, губы жарко задышали. – Не верю! Не желаю! Никому не верю!.. – он спохватился, стал охлопывать руками диван, словно что-то просыпал и старался собрать обратно. – Простите меня!

Нажал своей черной перчаткой звоночек. Вошел с поклоном слуга. Внес сласти, пиалы, чайник. Налил зеленый, окутанный паром чай. Удалился с поклоном.

– Простите меня, – повторил директор. – Мои нервы никуда не годятся. Я действительно скоро уйду, – он был готов искупить вину своим откровением. – Я не пищевик, не пекарь. Я кадровый партийный работник. Был членом горкома партии, несколько месяцев был даже заместителем мэра Кабула. Знал только одно ремесло – быть в партии, исполнять ее волю. Если партия прикажет: «Абдоль, умри!», я умру. Прикажет: «Абдоль, воскресни!», я воскресну. Забыл, что такое семья, что такое дети. Партия для меня была и женой, и детьми, и домом, и небом, и хлебом. Жил и дышал одним – партией и революцией…