Ангел на мосту - Джон Чивер

Пришла пора ехать, они сели в машину и отправились в Неаполь, останавливаясь всякий раз, что синьоре хотелось кофе с коньяком. Ехали они со всеми удобствами, как какие-нибудь миллионеры, в Неаполе остановились в гостинице di-lusso[12], где у Клементины была своя отдельная комната. Но утром, когда пришло время садиться на пароход, Клементина вдруг ощутила великую печаль — разве можно жить где-нибудь, кроме родины? Впрочем, она тут же себе сказала, что она ведь едет только так, на побывку, что через полгода она уже вернется домой и что ведь Господь Бог, наверное, для того и сделал мир таким разнообразным и удивительным, чтобы люди им любовались! Взволнованная, держа в руке паспорт со свежей печатью, она взошла на палубу. Пароход был американский, на нем было холодно, как зимой, к столу подавали воду со льдом, блюда тоже были почти все холодные, а которые и не холодные, так все равно невкусные, и к Клементине вернулось ее глубокое убеждение, что люди эти при всей своей щедрости и доброте глубоко невежественны, мужчины у них застегивают женам ожерелье, и несмотря на все свои деньги, они едят сырое мясо, запивая его кофе, которое отдает лекарством.

Некрасивый, лишенный изящества народ с бледными глазами! Но кто произвел на нее особенно отталкивающее впечатление — это старухи. В Италии они бы все ходили в черном, в память о своих многочисленных покойниках, двигались бы медленно, с достоинством, соответственно своему возрасту. А здесь старые дамы разговаривали визгливыми голосами, наряжались в яркие одежды, и на них было навешано столько же драгоценностей (разумеется, поддельных), сколько на мадонне в Наскосте. Они расписывали свои лица, красили волосы. Как будто это может хоть кого-нибудь обмануть! Все равно из-под краски проступали дряблые щеки, а шеи их были в морщинах и складках, как у черепах, и пусть они пахнут свежестью весеннего луга, на самом деле они все равно уже увяли и высохли, как солома, как цветы на могиле. Вот уж доподлинно дикий народ, где старики не знают ни мудрости, ни чувства меры, не пользуются уважением своих детей и внуков и не почитают покойников!

Но страна, в которой они живут, должна быть все же прекрасна, ведь она видела башни Нью-Йорка в газетах и журналах, серебряные и золотые башни на фоне синего неба, в городе, которого никогда не касалась война. Однако, когда они въехали в пролив, шел дождь, она искала глазами башни и не нашла их, а когда спросила: «Где же башни?», ей сказали, что их сейчас не видно из-за дождя. Она была очень разочарована, потому что все то, что дождь не заслонял в этом Новом Свете, показалось ей безобразным, и значит все, что рассказывали о его красотах, — неправда. Город больше всего походил на Неаполь во время войны. Зачем только она сюда поехала? Таможенник, просматривавший ее вещи, оказался грубияном. Они доехали до вокзала в такси, сели на поезд и поехали в Вашингтон, столицу этого Нового Света. Там они снова сели в такси, из окна которого она увидела, что здания там очень похожи на старый Рим. Они возникали в вечернем освещении, как призраки. Казалось, что форум поднялся из праха. Потом приехали в деревню. Здесь все жили в новых деревянных домах с благоустроенными ваннами. Утром синьора показала Клементине разные машины на кухне и как с ними управляться.

Поначалу Клементина к стиральной машине отнеслась подозрительно — уж очень много она забирает воды и мыла, да и стирает не так чисто, как вручную, и она с тоской вспоминала, как хорошо было стирать у фонтана в Наскосте, болтая с подружками. И белье получалось как новое. Но со временем она полюбила машину; ведь подумать только — машина, а все помнит, никогда не ленится, сама водой наполняется, сама белье выжимает, сама опорожняется! А машина для мытья посуды! Хоть в выходном платье к ней подойди — даже перчаток не забрызгаешь! Когда синьора уходила из дому, а мальчики сидели в школе, Клементина закладывала белье в стиральную машину и запускала ее, потом закладывала посуду в посудомойку и запускала ее, потом закладывала на электрическую сковородку saltimbocca alia romana[13] и садилась в гостиной перед телевизором, слушая, как кругом нее машины делают свою работу, и радуясь своему всемогуществу. На кухне стоял еще холодильник, он делал лед, и масло из него выходило твердым как камень. А был еще другой холодильник, этот замораживал еду так, что и баранина, и говядина лежали в нем свежие, как с бойни. Каких только машин у них не было! Машина для сбивания яиц, машина для выжимания апельсинового сока, машина, которая вдыхала в себя пыль. Клементина запускала одновременно все машины; да, и еще была там машина, вся серебряная, которая жарила сухари: заложишь в нее два куска хлеба, не успеешь отвернуться и — аллора! — сухари готовы, горячие, румяные, нигде ничего не подгорело. И все — машина!

Днем синьор уходил к себе на службу, а синьора, которая в Риме жила, как княгиня, в этом Новом Свете оказалась чем-то вроде секретарши, и Клементина подумала, уж не бедны ли они, раз синьоре приходится работать. Она постоянно разговаривала по телефону, чего-то подсчитывала и писала кому-то письма. Днем она вечно спешила, а к вечеру уставала, как самая обыкновенная секретарша. Оттого, что они оба — синьор и синьора — так уставали к вечеру, в доме не было того спокойного благодушия, которое царило у них в Риме. Однажды Клементина попросила синьору растолковать ей, для кого она секретарствует, и синьора объяснила ей, что она никакая не секретарша, а занята целый день сбором средств для бедных, больных и безумных. Все это показалось Клементине очень странным. Климат тоже казался ей странным, очень влажным и вредным для легких и печени, зато деревья в это время года были необычайно ярки — золотые, красные и желтые, они осыпались, как раскрашенные потолки больших дворцов в Риме или Венеции.

Молоко привозил им некий paisano[14] родом из Южной Италии, которого все называли Джо. Ему было шестьдесят лет, и от постоянного таскания бутылок с молоком он весь ссутулился. Несмотря на это, она ходила с ним в кино, и он объяснял ей по-итальянски, что происходит на экране, щипал ее и предлагал на ней жениться. Клементина, разумеется, не принимала это предложение всерьез. А как странно справляют праздники в этом Новом Свете! Есть у них, например, праздник, когда едят индюшку и никаких святых не славят[15]. А Рождество! Подобной неучтивости по отношению к Пресвятой Деве и божественному младенцу она и представить бы себе не могла! Первым делом покупалось только что срубленное дерево, затем его ставили в гостиную и обвешивали блестящими бусами, словно оно было святым и могло исцелять зло и выслушивать молитвы. Mamma mia[16]! Обыкновенное простое дерево! Она пошла исповедаться к священнику, который оказался очень строгим и дал ей хороший нагоняй за то, что она ходит в церковь не каждое воскресенье. А во время обедни прихожан обходили с блюдом для подаяний целых три раза. Когда она вернется в Рим, подумала она, непременно напишет в газету о церкви в этом Новом Свете, о том, что там нет ни единой косточки святой, которую можно было бы поцеловать, что люди приносят жертву зеленому дереву, не упоминают о родовых муках Пресвятой Девы и трижды собирают сбор за одну обедню. Потом пошел снег, но совсем не так, как тогда в Наскосте, волков не было, синьор и синьора катались с гор на лыжах, дети играли в снежки, а в доме было всегда тепло.

Она продолжала каждое воскресенье ходить с Джо в кино, он продолжал объяснять ей фильмы на итальянском языке, щипать ее и предлагать жениться. Как-то раз перед кино он привел ее к какому-то деревянному дому, чистенькому, свежепокрашенному, отпер дверь ключом и повел ее наверх в хорошенькую квартирку из пяти комнат; стены были оклеены обоями, полы блестели, в ванной комнате — все современные приспособления. Джо сказал, что, если она выйдет за него замуж, все это будет принадлежать ей. Он купит ей машину для мытья посуды, машину для взбивания яиц и электрическую сковороду, как у синьоры — сковороду, которая сама знает, когда выключать saltimbocca alia romana. Когда она спросила его, где он возьмет столько денег, он сказал, что скопил семнадцать тысяч долларов, вынул какую-то книжечку из кармана — это была банковая книжка — и показал, что там напечатано: семнадцать тысяч двести тридцать два доллара семнадцать центов. И все это будет принадлежать ей, если она согласится стать его женой. Она сказала: «Нет». Однако ночью, лежа в постели, она загрустила по всем этим машинам.

Лучше бы ей было не ездить в этот Новый Свет, подумала она. Она уже не могла вернуться к прежнему. Вот она приедет домой, в Наскосту, и начнет рассказывать, что к ней сватались — ну, не ахти какой красавец, конечно, а просто честный и добрый человек, что предлагали семнадцать тысяч долларов и квартиру из пяти комнат… Кто ей поверит? Или решат, что она сошла с ума… И в самом деле, как можно после этого довольствоваться соломенной подстилкой в какой-нибудь нетопленной конуре? Но ехать все же придется — в апреле истекает срок ее визы. Впрочем, синьор сказал, что, если она захочет остаться подольше в Америке, он будет хлопотать о продлении визы, и она сказала, что хотела бы пожить еще немного в этой стране. Однажды вечером синьор и синьора сидели на кухне и вполголоса разговаривали между собой. Клементина поняла, что разговор шел о ней. Когда все разошлись спать, а синьор еще оставался на кухне, Клементина туда вошла, чтобы пожелать ему спокойной ночи, и он заговорил с ней о ее делах.