Письма Амины - Юнас Бенгтсон

Он пялится на нож, на свои гениталии, затем на меня.

— Ты хочешь иметь детей?

Он кивает. На этот раз он понимает, что я не шучу.

— Нож очень острый, Махмуд, мне даже не придется прикладывать усилий, все хозяйство отвалится.

Я записываю адрес на обороте рекламки пиццерии.

41

Я сажусь на поезд до пригорода, где предположительно живет Амина. Полчаса от Копенгагена. Я не был здесь раньше, только мимо проезжал. Помню высокие дома и бетон. Я не ошибся. На станции перед магазинчиком спрашиваю дорогу у пожилой женщины. Она говорит, что найти просто, но отсюда далековато. Иду по широкой четырехполосной дороге. Я не вижу ни алкоголиков на лавочке, ни молодых темноволосых парней, тусующихся перед гриль-баром. Я ничего не вижу. Просто иду, читаю названия улиц. Иду как можно быстрее.

Махмуд еще не должен был проснуться. Перед уходом я впихнул в него несколько таблеток. Он не хотел их глотать, выплевывал, тогда я их растолок и растворил в коле, приставил бутылку к его рту и зажал нос, и пришлось ему все-таки их проглотить. Потом я покормил котят и ушел. Таблетки ломовые, он проснется поздно вечером, а может, вообще только завтра.

Я дохожу до нужной улицы: большие жилые корпуса с грязными фасадами. Прохожу мимо женщины в платке, несущей полный пакет из супермаркета, мимо детей, тычущих палкой в мертвую птицу, нахожу нужный мне номер дома. Еду на лифте: граффити и прожженные сигаретами отметины. Звоню в дверь, с той стороны доносится металлический звук. Руки трясутся, ноги дрожат, я потею, но улыбаюсь, улыбаюсь изо всех сил, широкой застывшей улыбкой, чтобы не напугать ее, когда она откроет дверь. Снова звоню, потные пальцы соскальзывают с кнопки. Дверь открывается.

Она стала старше, усталые глаза, волосы жирные, до плеч. Но это Амина, она по-прежнему красива. Я не могу произнести ни слова. Она испуганно на меня смотрит, не узнает. Точно, лицо у меня разбито, только сейчас я замечаю, что щека пульсирует, не думал об этом последние два дня. Надеюсь, она узнает меня за всем этим красным и голубым. Она шарит в поисках дверной ручки, хочет закрыть дверь, но тут узнает меня. Называет по имени, сначала осторожно, потом уверенно, как бы констатируя. Делает встречное движение, словно бы собираясь обнять меня, но останавливается, отступает назад. Говорит тихим, удивленным голосом:

— Что с тобой?

— Ничего, ничего страшного, просто не повезло.

Ее взгляд меняется, становится холодным. Руки хватаются за дверной косяк, суставы белеют.

— Что ты хочешь?

— Амина… Амина, я просто хотел поговорить с тобой, спросить, почему…

— Янус, мы не сможем поговорить.

— Я только хотел бы… я искал тебя.

Она опускает глаза, думает. Ее голос немного теплеет, становится уставшим, безнадежным.

— Лучше нам не разговаривать, Янус, нам не о чем говорить.

— Это из-за твоего мужа?

— Это не имеет отношения к моему мужу…

— Он не хочет, чтобы ты со мной разговаривала, и поэтому ты мне не пишешь.

— Это не муж.

Не поднимая глаз, она говорит так тихо, что я едва ее слышу:

— В торговом центре есть кафе. Встретимся там через час. — И закрывает за собой дверь.

Я помешиваю давно остывший кофе. Я не смог проглотить ни капли. Это, наверное, самый длинный час в моей жизни. Небольшой торговый центр находится рядом со станцией: в одном конце «Билка» и еще торговая линия с магазином игрушек, ювелирным магазином и прочим, что там еще должно быть в торговом центре. Грязные, голубые и белые плитки с большими пятнами от сотен жвачек. Я сижу за столиком у окна Мозг выносит, я пытаюсь успокоиться. Она может спать на кровати, я могу протереть диван мокрой тряпкой и лечь там. Ей надо только попросить меня об этом, я не позволю ему ее остановить.

Я вижу, как она идет по торговой линии, и все вокруг становится дешевым и жалким. На ней темные очки, волосы собраны, короткая курточка поверх летнего платья, туфли на каблуках. Она открывает стеклянную дверь и уверенными шагами подходит к моему столику.

— Может, сядем чуть подальше? — показывает она в сторону кабинок у противоположной стены.

Я оставляю кофе, мы садимся под репродукцией, на которой изображена ваза с цветами. Амина снимает очки и кладет их на стол. Она с толком использовала прошедший час: отличный макияж, она больше не выглядит ни уставшей, ни напуганной. Наклонив голову, Амина слегка мне улыбается:

— Как ты меня нашел? Меня нет в телефонном справочнике.

— Это было не так уж трудно… Я просто спрашивал… там-сям.

— Ты просто спрашивал?..

Она смеется, и все обретает смысл. Затем смотрит на меня серьезнее:

— Мне жаль, Янус, правда. Я хотела написать. Объяснить, как обстоят дела.

— С твоим мужем.

— Да, с Эрканом. Со всем. Теперь все по-другому… Я рада, что мы познакомились, и мне было очень приятно с тобой переписываться.

— Ты из-за него не можешь писать?

— Эркан к этому не имеет отношения. Я хочу быть с мужем, делить с ним жизнь. То, что у нас было… было так давно. Янус, мне нравилось с тобой переписываться… Но когда-то это должно было закончиться.

— Но там, в квартире… Ты выглядела напуганной, я подумал…

Продолжая улыбаться, она смотрит на меня. Голос у нее спокойный, снисходительный. Как будто ей нужно втолковать что-то ребенку.

— В подъезде полно турок, Янус. Ты же их знаешь. Нельзя мне болтать с незнакомым мужчиной.

Я думаю, что ей сказать, я столького не понимаю, столько всего хочу знать.

— Янус, ты жутко симпатичный, но наши миры слишком разные. Мы подумываем о детях, у нас своя квартира. Все изменилось.

— Но твоя сестра сказала… я говорил с Гюльден, она сказала, что ты…

— Моя сестра немного растеряна. Они с Эрканом не очень ладят, и я решила, что нам лучше какое-то время не видеться, пока все не уладится. Она просто не может этого понять…

— Но как же письма? Ты не будешь…

— Нет, Янус… Я сожалею, что не написала тебе последнее письмо и все не объяснила. Я правда сожалею, но мне слишком о многом надо было подумать. Я была практически уверена, что ты все забудешь.

И я смотрю на нее, жду, что она еще что-нибудь скажет. Но она закончила.

Я встаю. Иду к выходу из кафе. Слышу ее голос позади, очень далеко:

— Прощай, Янус.

Все белое. Я иду по торговой линии, мимо людей, которые тащат детей и пакеты. Но это не я иду.

42

Я сижу в автобусе, прислонив голову к холодному стеклу. Через две остановки входит женщина с двумя детьми, девочкой с красным ранцем на спине и мальчиком четырех-пяти лет. Они садятся напротив. Мальчик поворачивается и смотрит на меня:

— Дядя умер?

— Нет, он просто устал.

Ноги ведут меня из автобуса ко входу в больницу. Я звоню, пока санитар не открывает дверь, делаю три шага внутрь и останавливаюсь. Я не помню имени санитара, он только пришел, когда меня выписали. Парень тридцати с лишним лет, с тонкими светлыми волосами.

— Отвести тебя в твою комнату, Янус?

Я пытаюсь не усложнять его работу, но могу только стоять и смотреть. Меня здесь нет, от меня ничего не осталось, но он-то этого не знает.

— Пойдем, Янус. Тебя ведь Янус зовут?

Он нервничает, переминается, поступает, как его учили, сочувственно обнимает меня.

— Ну вот, сейчас ты пойдешь со мной, и…

Я стою и смотрю. Он не может меня сдвинуть. Я просто стою, и всё. Он бежит по коридору и зовет на помощь.

Приходят несколько санитаров и врач. Они смотрят на меня, говорят обо мне, они боятся, что я внезапно сорвусь с катушек. Обсуждают меня, будто речь идет о ком-то другом. Кладут меня на носилки. Пусть делают, что хотят.

Карин замечает отметины на моей шее, оттягивает ворот и видит, что они идут до ключицы. На мне осторожно разрезают одежду. Говорят тихо, думаю, они не знают, что я их слышу, и ничего не делают, чтобы скрыть свои разговоры, не говорят на тайном языке врачей. Покойнику на похоронах выказывают больше почтения. Они говорят, что никогда еще не видели, чтобы человека так отделали, а он остался жив. С ужасом смотрят на огромные синие и лиловые отметины, расцветившие мое тело, как японские татуировки. Нажимают на разные точки и отступают в изумлении. Смотрят на меня, как маленькие дети, разглядывающие бородатую женщину.

Меня перевозят в другое отделение. Везут на каталке: по длинным коридорам, в лифт — в руке капельница, на груди электроды, — в отдельную палату, красивую, с белыми стенами. На стене висит телевизор с выключенным звуком.

Меня колют, много раз. Делают рентген. Я в прострации, не знаю, от лекарств или от элементарного истощения.

Лежу в кровати. Знаю, что-то не так. Не следовало мне здесь быть. Не знаю почему, но знаю: что-то неправильно. У моей кровати стоит молодой санитар. Я встаю, на мне белая больничная рубашка, ноги голые. Капельница выскакивает, электроды отрываются, прикроватный монитор начинает вопить, и теперь я уже уверен: что-то совсем не так. Санитар кладет мне руку на плечо, просит лечь, говорит: тебе нужно лечь, — направляет меня в сторону кровати. Я хочу собраться с мыслями, отталкиваю его, он валится на пол. Я чувствую глухую боль, она нарастает, и что-то не так, совсем не так. Прибегают санитары. Они удерживают меня, надевают смирительную рубашку, делают укол в руку, спорят и укладывают на каталку. Снова меня везут по длинным коридорам. Я хочу вспомнить, развеять туман, сделать так, чтобы в боли появился какой-то смысл. Меня отвозят в бокс для фиксации, и тут начинает действовать лекарство.