Как выжить в НФ-вселенной - Чарльз Ю

Мы были там — между минутами, между мгновениями. Мы сидели в этом своем сундуке, не понимая, где мы и когда мы, осознавая только, что мы где-то посредине, в межпространстве, в межвремени, в каком-то промежутке двух моментов, где-то, где нет и не может быть никого, кроме нас двоих.

Мы находились там неопределенно и неопределимо долго, пытаясь осмыслить свою ошибку, изумляясь тому, как наивны мы были, поражаясь сделанному нами открытию: для перемещения во времени тоже нужно время. Отец, вне себя от возбуждения, с такой силой забарабанил кулаками в хлипкую дверцу нашего кое-как сляпанного аппарата, что тот не рассыпался только чудом. «Ну разумеется, — восклицал он, — и как только это не пришло нам в голову? Ведь жизнь — это тоже форма путешествия во времени. Ну конечно же, оно является физическим процессом. Иначе и быть не может». О часах мы в тот, самый первый раз не подумали, зато взяли с собой блокнот, карандаши и даже четвертушку разграфленного ватмана — думали, что будем записывать все подряд: свои наблюдения, ощущения, изменения физического состояния. Но в итоге мы просто сидели, глядя друг на друга и улыбаясь. Хотя я до сих пор злился на отца и все никак не мог его простить, мои губы против воли растягивались в улыбку, когда я смотрел на его счастливое лицо. Это было необычно и даже как-то тревожно. Я вдруг понял, что никогда прежде не видел его таким — ни дома, с мамой, ни в какой-нибудь поездке на природу всей семьей. Вообще ни разу. Но сейчас мы занимались наукой. Вместе. Только мы двое в нашей маленькой коробке, в нашей лаборатории, отделенной от остального мира. Какой-то отрезок вневременного времени — может быть, тысячу мгновений, может быть, один миг, — пока мы оставались там, он был счастлив, и это счастье мы делили на двоих. Я помню, как по рукам и по шее у меня ползли мурашки от возбуждения успехом, от того, что впервые все у нас идет так, как нужно, впервые нам что-то удается.

Формально, однако, та наша первая попытка была провальной. Мы так и не приземлились по-настоящему, не смогли посадить УМВ-1 в конечном пункте нашего маршрута. Мы просто возвратились бумерангом в начальную точку, оказавшись там, откуда отправились в свое путешествие. Прыгнув сквозь пустоту, мы подобрались достаточно близко, чтобы разглядеть выпуклости и впадины, скалы и кратеры на таинственной пепельной поверхности нашей обратной стороны Луны, куда еще не ступала нога человека, но и нам в тот первый раз ступить на нее так и не удалось. Уже приближаясь к своей цели, мы внезапно поняли, что совершенно не подумали о механизме, с помощью которого машину можно было бы останавливать, у нас просто принципиально не было никакого посадочного устройства. Прежде чем нас отбросило назад, к старту, мы на миг зависли как бы в невесомости, в тревожной неопределенности, в самой верхней точке нашей параболы, совершенно остановившись — уже в свободном падении, но с нулевой скоростью. В эту паузу, в этот краткий интервал мы могли как следует разглядеть других нас, нас прошлых, нас минуту назад, еще не сделавших свой первый шаг, еще не знающих, что возможно, что невозможно, а что может быть только так и никак иначе. Оттуда мы увидели то, что было очевидно всем прочим, то, что увидел бы каждый — отца и сына, невинных и наивных, глупых и напуганных. Живущих здесь и сейчас. Стоящих на пороге открытия.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Радиус Вайнберга — Такаямы

В сфере хроноповествовательного проектирования считается установленным, что энергетическая плотность НФ-пространства должна быть больше или равной соответствующему среднему значению для дираковской коробки, умноженному на число пи.

Однако, согласно новой, широко обсуждаемой гипотезе, выдвинутой независимо друг от друга двумя исследователями — Вайнбергом[8] и Такаямой[9], — предполагается, что для достижения повествовательной устойчивости вселенной необходимо также, чтобы ее размер не превышал некоего определенного значения, получившего в литературе название «радиус Вайнберга — Такаямы» (РВТ).

Проще говоря, любой мир с радиусом больше РВТ обречен на постепенный распад; вселенная же, чей радиус не превышает РВТ, при правильно заданных начальных условиях способна к продуцированию повествовательных истин в едином эмоциональнорезонансном поле.

23

Первое, что я услышал, когда мы возвращались назад, был голос мамы. Она наконец-то решила вернуться от сестры и подъехала как раз перед тем, как мы с отцом вновь вошли в плотные слои времени посреди гаража. Мама звала меня, я слышал, что она напугана, почти в панике, как это часто с ней бывало.

При возвращении машина развалилась. Мы не дотянули даже до точки старта, возникнув в облаке жара где-то внутри той минуты, на которую мы прыгнули вперед. Аварийная посадка в каком-то мгновении той вычеркнутой из наших жизней минуты оказалась нам на руку, даже, наверное, спасла нас, поскольку здесь мы оказались в единственном экземпляре, без своих двойников, и время снова побежало вперед. Но некоторая путаница все же произошла.

Сейчас, наблюдая за мамой из своей капсулы, я вижу то, чего не видел тогда, вижу, что происходило за секунду до нашего появления. Вот она выходит из машины сестры, вот с трудом вытаскивает из багажника в спешке втиснутые чемоданы. На ее лице я замечаю знакомое выражение: страх, что при встрече с отцом она опять не сдержится и взорвется, и надежда, что все изменилось и в его глазах не будет ничего, кроме самой искренней и нескрываемой любви.

И уж конечно, вряд ли она ожидала увидеть огромную воронку в цементном полу посреди гаража, инструменты, половина из которых носит явные следы действия огня, и совершенно обгоревший потолок — видимо, полыхнуло при старте. В углу оранжевые языки пламени весело лижут стопки старых газет, подбираясь к канистрам с растворителем.

Она спотыкается о свои чемоданы, падает на мусорные баки, она кричит, зовет нас, не понимая, что случилось, но предполагая, как всегда, самое худшее, что-то совершенно ужасное, непоправимое, какое-нибудь невообразимое несчастье, заранее паникуя. Торт, который она купила по дороге, летит на землю, она, не видя, задевает его ногой, пачкает в креме чулки, волосы у нее растрепались…

И в этот момент появляемся мы, мой отец и десятилетний я, наша машина вдруг просто возникает из ниоткуда, и с занятой мной удобной наблюдательной позиции я вижу то, чего тогда видеть не мог. Вижу то, что видела мама: как вылезает из машины ее мальчик, ее маленький, с худенькими ручонками, сыночек. Вижу отца, он еще не вылез, еще там, внутри, еще улыбается. Потом он тоже выбирается наружу, и в тот же миг эта дурацкая конструкция разваливается. И я понимаю, почему плачет мама. Отец — нет. Лицо у него застывает, он напрягается — из-за мамы, вообще из-за всего происходящего, обычно бы меня это задело, но сейчас я тоже не понимаю, чего она плачет, и я тоже сурово хмурюсь на нее — в меру своего возраста, и она, кажется, замечает мой взгляд, прижимает меня к себе, и на щеках у меня остаются ее слезы и следы помады, а я смотрю на нее, на ее свитер с кошками и думаю: «Ну пожалуйста, мам, ну хоть разочек возьми себя в руки, почему ты не хочешь, чтобы папа увидел тебя такой, какая ты бываешь, не такой, как всегда, не такой, как сейчас». Она поднимает на меня глаза, и перед ней еще один отец, уменьшенная его копия, и она начинает рыдать еще громче — не знаю даже, понимает ли она сама, из-за чего. В школе мы читали об одной женщине, которая упала в яму и не могла выбраться, и жители города пытались ей помочь, но у них ничего не получалось, мало-помалу они начали расходиться, и в конце концов ушли все, а она так и осталась там. Это уже потом по телевизору начали показывать рекламу с людьми, выглядывающими из окон в потеках дождя, ту, где рекламировалось средство от подобного болезненного состояния — не знаю, правда, чего — мозга? Души? Сердца? Уже потом я привык помещать мать в аккуратную коробочку с табличкой и диагнозом, где она и оставалась, удобно уложенная и классифицированная, но сейчас я просто снова вижу, как она плачет, слышу ее душераздирающие рыдания и всхлипы, ножами вонзающиеся в меня. Это была какая-то безымянная, стихийная, первобытная сила, все сметающая на своем пути, и я не мог понять, откуда она берется, почему так необходима маме и так злит отца. Я могу теперь только гадать: может быть, для нее это был своего рода мост, соединяющий то, что есть, с тем, что могло быть, с тем, чего больше нет, с тем, чего не было никогда? Не могу сказать, что мне становится легче, но, по крайней мере, хоть какое-то объяснение.