Серебряный осел - Владимир Лещенко

Херихеб поморщился.

Терпеть не мог этого типа, но выносить приходилось, ибо тот был любимцем престарелого монарха. Он был при нем кем-то средним между секретарем, доверенным лицом и шутом.

«Словно при дворе какого-нибудь скандинавского или саклавийского конунга», – мысленно посетовал Потифар, глядя на ужимки, с которыми молодой человек приближался к трону.

– Привет, дядюшка! – развязно осклабился Наркисс.

– И тебе привет, мой друг!

– Ты чем-то огорчен, дядя?

– Да вот, месяц как почти не вижу собственной жены, – пожаловался Клавдий доверенному лицу.

– То-то и оно, что месяц, – изрек вольноотпущенник. – Медовый у нее месяц. С Митронием из второй преторианской центурии. С любовником, – уточнил он, чтобы все было ясно. – Совсем стыд потеряла. Думаешь, что он у нее первый? Да у нее любовников, как крокодилов в Ниле нерезаных! Мой тебе совет, дядюшка: сейчас же иди в казармы преторианцев да вели трибуну всех крепких да смазливых парней переловить и утопить. А жене отруби голову!

– Ах, ну что ты себе позволяешь? – замахал на него руками старец. – Или ты не знаешь – жена августа выше подозрений. И вообще, нам пора заниматься государственными делами.

– Дел сегодня не ожидается, – сообщил Наркисс. – Вот только пропретор за каким-то Анубисом приперся. Новый закон придумал – о борьбе с кражами скота. Воруют, понимаешь ли, овечек и козочек у нас часто. Жен им, что ли, не хватает. Как думаешь, Потифарушка? Как жрец жреца спрашиваю!

Вольноотпущенник пошло хихикнул и самодовольно посмотрел на Потифара. Не так давно август спросил у последнего, нельзя ли сделать его любимца жрецом какого-нибудь бога? Ну, например, хему-нечером храма Птаха, что в Мемфисе? Помнится, он тогда почти минуту стоял, не зная, что ответить, а после со всей возможной почтительностью и твердостью сообщил императору, что священные чины, а тем более древних богов Египетской земли, – это то немногое, что в Империи еще не продается. Наркисс жрецом все же стал, найдя какую-то умопомрачительную, но, тем не менее, вписанную в государственный реестр секту, став ее главой. И титул его звучал заумно и многосложно. Единственное, что Потифар запомнил, – это «генеральный провозвестник Проклятой Крысы».

– Ладно… Пропретор, говоришь? Зови его! – велел Птолемей Клавдий

Вошел тучный ливиец в сенаторской тоге – пропретор Империи Ганнон Гамилькар – с еженедельным докладом о важнейших делах в пухлой руке. Позади него шел писец с папирусом на позолоченном блюде, видать, с проектом того самого указа, о котором толковал Наркисс.

– Ну, что у нас там такого случилось, мой Ганнон? – осведомился император.

– Божественный! Пришла жалоба, подписанная эдилами двенадцати городов, на префекта южной Италии Кадала Палавиана! – важно изрек пропретор.

Потифар понимающе кивнул, и даже на морщинистом лице августа отразилось привычное недовольство.

Тридцатилетний повеса Кадал славился огромным штатом наложниц; мужья всех красивых женщин в его округе удостаивались чести носить почетное звание рогоносцев. Кроме того, Палавиан имел весьма своеобразное представление о собственности: государственные деньги, проходившие через его руки, чаще всего не доходили до места назначения и попадали в альковы его бесчисленных любовниц. Стражники и чиновники месяцами тщетно ожидали жалованья! Кроме того, Кадал ухитрился и на своем увлечении делать деньги, скупив без малого все публичные дома в подвластной ему провинции. Тех содержателей лупанариев, кто не захотел расстаться с имуществом добровольно, упрятали в тюрьмы на совершенно законных основаниях – ибо за тысячу с лишним лет в Империи накопилось столько законов, что при желании каждого подданного было за что притянуть к суду.

Но даже такое прибыльное дело не покрывало фантастических расходов неутомимого Кадала Палавиана, так что южная Италия стала главным недоимщиком по платежам в казну, хотя вроде подати собирались исправно…

Но, увы, отправить его на плаху или в тюрьму было невозможно. Ибо был Кадал не кем иным, как племянником великого князя Куявского Велимира по линии матери, а союз с этой державой был весьма и весьма необходим Империи.

– Может, сошлем его послом к дядюшке, а дядюшка? – осведомился Наркисс. – А то ведь он испортит всех девушек в провинции и в соседних промышлять примется? Что богиня Веста скажет, а? И великая Исида?

– Давай дальше, – страдальчески махнул рукой август. – Об этом позже помыслим.

– В северных италийских землях и в Нарбоннской Галлии резко увеличилось число разбойников, – зачитал пропретор следующий пункт. – Нападают не только на купеческие обозы, но и на военные. А в прошлом месяце была ограблена колонна паломников, направлявшаяся для поклонения тому месту, где изволил почить Афраниус Великий!…

Присутствующие на утренней аудиенции царедворцы в волнении зашептались. Надо же, какое святотатство.

– Ну так пошли туда побольше вегилов, пусть всех переловят и посадят на кол… Нет, на кол только главарей, остальных – в рудники!

Видно было, что государь раздражен тем, что подданные даже такую мелочь без него не могут решить!

– Повинуюсь! – поклонился Ганнон.

– Что у тебя там еще?

– Вот, с позволения божественного, новый эдикт, – почтительно подал верховный судья взятую с подноса бумагу.

Владыка поднес папирус к старческим глазам и внимательно, шевеля губами, вполголоса стал читать.

Надо сказать, такая мелочность была не пустой прихотью – вот так, не глядя. Птолемей Тридцатый Аквилла подписал собственное отречение, подсунутое его двоюродным братом, Гаем Юлием Свинтусом. С тех пор и повелась поговорка: «Свинтуса подложить».

«…За кражу овцы штраф десять сестерциев и возмещение цены шерсти овцы в двойном размере вместе с овцой. За кражу козы или козла двадцать сестерциев, не считая стоимости козы или козла, и наказание плетьми…» – прошамкал монарх. – Ты уверен, мой Ганнон, что это необходимо?

– Точно так, – поклонился пропретор. – Крестьяне жалуются на частые пропажи скота, под этим предлогом не платят налоги. Даже грешат на сатиров с нимфами.

Ливиец позволил себе саркастически усмехнуться. Ведь все просвещенные люди знали, что ни тех, ни других не существует, и это лишь темные земледельцы и пастухи могут верить подобным сказкам.

(«Запомни, сынок, – поучал маленького Ганнона его отец, отошедший от дел пират, приканчивая вторую бутыль вина, – все боги – дерьмо, кроме великого Дагона…» «Да и Дагон, по чести говоря, тоже дерьмо», – философски добавлял он после четвертой…)

– Ну, это ты уж совсем, приятель Ганнон, – изрек Наркисс, со смаком вгрызаясь в сочный ананас, привезенный ко двору из далекого Аунако. – Сам посуди, зачем это надо нимфам? Хотя, если подумать, козла тоже можно использовать…

– Ладно, подпишу, – прервал богохульные речи Птолемей Клавдий.

Довольный Ганнон исчез вместе с папирусом.

«Интересно, зачем это Ганнону и сколько он на этом заработает», – промелькнуло в голове у Потифара.

Появился императорский номенклатор.

– Благородная августа, жена императора и фараона, Клеопатра-Селена с сопровождающими!

– Вот, легка на помине, – фыркнул Наркисс.

И появилась Клеопатра во всем очаровании своих двадцати семи лет.

Третья жена августа, которой на момент бракосочетания было пятнадцать, в то время как ее божественному супругу – шестьдесят пять. По обыкновению, она без умолку болтала со своей компаньонкой Зенобией, царицей Пальмиры.

– Даже не убеждай меня, – говорила она наперснице. – Подумаешь, какая-то Сабина! Она шлюха! Актриска, переспавшая с половиной Александрии! Что с того, что у нее талия тонкая? С детства плясала и задом вертела – вот и сбросила лишний жир! У меня не хуже, если на то пошло!

Надо сказать, про себя государыня злилась еще больше, ибо понимала, что талия у нее как раз хуже, чем у Сабины. Кроме того, ненавистная актриса положила глаз на атлета Мемнона, на которого и сама Клеопатра имела виды.

«Не получишь ты его, потаскушка афинская! Мне он самой нужен», – твердила про себя императрица.

– Клеопатра, не позорься – возьми кинжал и зарежься! Не жди, пока дядюшка прикажет тебя казнить! – не отвечая на ее приветствие, взвизгнул Наркисс.

– Муж мой, – сдвинула брови августа, – уйми эту мартышку, или я когда-нибудь прикажу своим рабам скормить ее гиенам.

– В самом деле, Наркисс, ты… – Птолемей старчески закашлялся. – Ты уже совершенно забылся…

– Говорю, возьми кинжал и заколись! – выкрикнул шут. – Есть у тебя кинжал? Осирис и Вотан! Или уже и кинжала нет, все хахалям раздарила? Так я тебе свой одолжу. Кстати, тоже твой подарочек. Помнишь?

Двусмысленно усмехнувшись, он продемонстрировал владычице золотой кинжал в богато изукрашенных ножнах, извлеченный им откуда-то из складок своего жреческого одеяния.