История Билли Морган - Джулз Денби

– Я, я, не сердись на меня, Билли, ты мой ангел-хранитель, ты не сердись, прости, прости, я просто хотела немного… Понимаешь. Не сердись…

И скорые слезы наркоманки полились по ее костлявым щекам, бессмысленные, как ее вечные обещания завязать.

У Джас ушло немного времени, чтобы ступить своими маленькими ножками на длинную, ведущую под откос, дорожку героинщицы. Возможно, она так или иначе пошла бы по этой дорожке; «уход» Терри – одно из множества ее оправданий. Но я точно знаю: Джас уверена, что Терри оставил ее, поскольку она дрянь. И это моя вина.

Сперва никто не хватился Терри. В конце концов, никто его не любил, даже родная мать. Лишь Джас любила его, но ее никто не слушал. Он довольно часто уезжал поразвлечься, не потрудившись никого предупредить и в первую очередь Джас, потому что любил ее обламывать. Прошло две недели, и никто особо не встревожился и даже не поинтересовался, где он, только Джас, как обычно, плакала и причитала. Через месяц люди, которые хотели снести коттедж, связались с его матерью. После долгих колебаний она наконец подписала бумаги и отправилась собирать его вещи. В конце концов, он получил деньги, он прекрасно знал, что ему придется съехать из коттеджа. Все решили, если это вообще кого-то заботило, что он просто в своем репертуаре устроил это дерьмо, чтобы создать проблемы для окружающих.

Но какая-то честная душа из строительной фирмы поинтересовалась, почему его не объявили пропавшим без вести. Без сомнения, в их мире люди не исчезают на недели, не сообщив своего местопребывания родственникам и друзьям. Или матери своего новорожденного сына. Мать Терри, всегда готовая привлечь к себе внимание и изобразить мученицу, ухватилась за эту идею и с доброй помощью Бюро консультаций граждан объявила Терри пропавшим без вести. Реакция властей была – «ну и что?» И, честно говоря, я подозреваю, что копы были только рады отделаться от такого, как Терри. Все решили, учитывая его биографию, что он опять нагородил кучу лжи и остался без гроша.

Все, кроме Микки и меня.

Мы-то знали, где он; мы были с ним.

В аду.

Глава семнадцатая

Насилие – интересная штука, правда ведь? Я как-то читала в газете статистику: благодаря прессе современные дети, не достигнув восемнадцати лет, уже осведомлены о деталях тысяч убийств. Насилие демонстрируется по телевизору в наших домах днем и ночью. Вся эта фальшивая кровь, люди, которые, после того как им прострелят руку из обреза, еще добрых пятнадцать минут дерутся в прайм-тайм. Я часто думаю, неужели кинодеятели наивно полагают, будто люди знают, что на самом деле, если в тебя выстрелят, ты, истекая кровью, неизбежно должен упасть, страдая от смертельной боли и шока – и подохнуть в судорогах, моче и дерьме? Неужели режиссеры думают, что их ироничные гангстерские кровавые фильмы смотрят, набивая рты попкорном, люди, которые понимают, что вся эта жестокость – лишь театральная забава? Остроумный, стильный, постмодернистский вуайеризм. Неужели они думают, что люди во время просмотра делают мысленные заметки; не забудь, все это насилие не настоящее, достань молоко и хлеб из кладовки. Э-э, извините ребята, но они об этом не думают. Вот почему люди приходят в такое замешательство, когда насилие касается их лично, вот почему они впадают в такую ярость, вот почему их влечет к насилию, вот почему они бьют человека, оскорбляющего их спутника на рождественской вечеринке. И выходит все совсем не так, как в кино, которое они смотрели на прошлой неделе, – выходит грязно, шумно и дерьмово.

Насилие – это не третьеразрядные актеры и нелепые персонажи в триллере, размахивающие кулаками. Любой драчун из бара скажет вам, что насилие – не только величайший выброс адреналина, который только можно получить, но и состояние души. Оно творит что-то глубоко отвратительное с вашим мозгом. Все равно что засунуть в голову в блендер и нажать кнопку. Переломы, синяки и порезы в итоге заживут, но сознание… Слишком тонкая материя. Можно лишь слегка подлатать его после повреждения, но оно никогда уже не будет прежним. Насилие ранит душу так, что вы молите о сломанной ноге, если бы только Бог мог заменить ею ваши боль и отвращение.

Я никогда не отрицала, что я жестокий человек. Хотя могла бы, наверное. Могла бы изобразить себя Матерью Терезой, если бы захотела. Могла бы оправдать все, что делаю, нарисовать трогательный портрет бедной девочки, которая, к несчастью, попала в дурную компанию… Но дело не в этом. Я хочу рассказать правду. Вдруг это поможет мне понять свою жизнь; понять, как я растратила ее попусту? Так что да, я побывала в изрядном количестве переделок в барах и танцевальных залах. Обычное дело: фингалы под глазами, сломанные носы, распухшие кулаки, часы в приемном покое, разглядывание плакатов с фотографиями пустынных островов, а усталые медсестры смотрят на тебя как на дерьмо, прилипшее к туфле. Иногда я затевала драки, потому что какая-то дрянь у меня в голове вызывала желание заорать и пробить себе дорогу к забвению. Мне знакома горячая железная вонь насилия, слишком хорошо знакома.

Но то, что я сделала с Терри, несоизмеримо с дракой с каким-нибудь придурком в местной дискотеке. Я лишила его жизни, уничтожила его, я самым ужасным образом потеряла самообладание и остановила его глупое никчемное сердце навсегда. А затем я заставила его исчезнуть. Как фокусник; оп-па, вот сейчас вы видите его, фокус-покус, а теперь – нет. Забавно, а? О Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, Мать всех скорбящих, если вы существуете, если вы не слабая ничтожная ложь, придуманная для утешения нас, жалких маленьких обезьян, в бурях нашей жизни, – верните меня в тот день, прежде чем все закончится, позвольте мне вернуться туда, я умоляю вас, умоляю, не дайте этому случиться.

Ах ты ж, блин. Почему я молюсь, когда знаю, что в этом нет ни логики, ни надежды? Пожалуйста, простите меня; понимаете, у меня в голове борьба никогда не прекращается. Я против себя. Я против прошлого, дело сделано, ничего не изменишь.

Ну и вот. Знаете что? Я думаю, эти киношные мальчики восхищаются насилием, потому что никогда не сталкивались с ним в реальности. Если бы с ними это случилось, они бы снимали фильмы о славных людях, которые нежно держатся за руки на берегу моря и очень осторожно обращаются друг с другом. Так было со мной и Микки после того, что случилось у Терри, только не было ничего славного, ни моря, ни нежных рукопожатий. Мы были очень осторожны. Не из-за полиции или расследования, о таких вещах мы даже не думали. Нам никогда не приходило в голову, оставили мы «волокна» на «месте преступления» или нет. Нет, мы были очень осторожны друг с другом. С тем, что друг другу говорим. О чем думаем, как движемся по квартире, в этом холодном тесном пространстве, точно рядом был кто-то еще. Некто, знающий о нас больше, чем мы бы хотели. Больше, чем мы сами хотели знать о себе.

Мы были очень, очень осторожны.

Я сидела часами, честно, два или три часа, уставившись в экран монитора. Я сидела и изо всех сил пыталась придумать, как описать тот день, после того что случилось. Я не могу говорить об этом, не могу об этом думать. Когда я пытаюсь вспомнить, какой-то неясный туман опускается на мой мозг, и я ловлю себя на мыслях о сушилке, которую нужно починить, или о закупке продуктов на неделю в большом «Асда».[47] Точно мое сознание автоматически отключает мысли от того, о чем я не должна, не должна думать. Так продолжается уже многие годы, с того самого дня. На самом деле, в известном смысле я даже рада этому оцепенению.

У меня в спальне стоит сумка, спортивная сумка, не очень большая, удобная. Она собрана и приготовлена для отъезда. Сумка, полная необходимых вещей: смена одежды, трусики, упаковка парацетамола. Сборник рассказов Эдит Уортон. Шерстяное пальто, потому что я мерзну, когда нервничаю или напряжена. Ручка и блокнот с телефоном моего адвоката, записанным на форзаце. Год за годом я обновляю содержимое, меняю туалетные принадлежности, укладываю другую одежду. Я готова.

Когда за мной придут, я просто скажу «о'кей, можно я возьму сумку?» Не знаю, позволят ли полицейские, но она стоит там на всякий случай.

Понимаете? Я просто хотела об этом рассказать. Это часть всего, сумка. Напоминание, мой узелок на платке, она не дает мне забыть о том, что я сделала; о том, что с тех пор я живу во лжи. Что все может закончиться за одну секунду – магазин, Лекки, Натти, Джонджо, коты, дом, моя прекрасная жизнь – все исчезнет от одного стука в дверь. Моя совесть в виде запылившейся черной виниловой адидасовской сумки.

Мне было очень плохо на следующий день, и Микки тоже, вот что я лучше всего помню. Каждая косточка, каждый мускул, каждое сухожилие точно полыхали огнем и по всему телу расцвели черно-лиловые синяки, точно ядовитые цветы. Меня лихорадило, язык распух в саднящей глотке, саднящей от криков, мольбы и запугиваний Микки, я кричала на него, заставляла сделать то, что я считала нужным; я действительно верила, что так будет лучше. Что это позволит нам выжить. Оказаться в безопасности.