Волк-одиночка - Дмитрий Красько

Гуманоид угрюмо молчал. Настроение у него было ни к черту. Пистолет валялся на земле рядом с раскрытой ладонью, и хвататься за него очкарик не собирался. Войну для себя, видимо, считал законченной. Но на лице не было ни боли, ни страдания — сплошная отрешенность. Понять его было не сложно: простреленная почка — штука, к философствованию весьма располагающая. От нее, при удачном стечении обстоятельств, и помереть можно. А поскольку обстоятельства складывались аккурат удачно, то гуманоид собрался помирать. В самом деле — ночь, глухой лес, до ближайшей больницы черт знает сколько километров, а рядом сидит абсолютно бессердечный товарищ, то есть я, который даже в мыслях не держит оказать раненному первую медицинскую помощь. Какая, нахрен, может быть жизнь в таких условиях?! И мысленно он уже вознесся над нею.

Но, главное, он совсем, ну вот ни капельки, не собирался разговаривать со мной. На мое приветствие даже ухом не повел. Жутко невежливый молодой человек. Я внимательно осмотрел его. Может быть, даже пожалел бы, уж больно героический у него был вид. Но, вспомнив, что это именно он размозжил голову Четырехглазого, раздумал жалеть. Когда-то — не так, между прочим, давно — этот парень, не поморщившись душой, отправил на тот свет моего друга. Почему, спрашивается, я должен страдать, глядя, как он умирает? Помимо всего прочего, я и вышел-то на тропу войны, чтобы отомстить. И добился своего. Причем, в честной борьбе. Он тоже в меня стрелял, и не моя вина, что я остался невредим. Ему повезло меньше и — горе побежденным.

— Ты, может быть, человек гордый, — вкрадчиво начал я. — Ты, может, даже землю пригоршнями жрать предпочтешь, но не отвечать на мои вопросы. Можешь начинать прямо сейчас, только камешки не забывай сплевывать, а то остатние зубы сломаешь. Но я тебя уверяю — со своей стороны я постараюсь сделать все, чтобы ты заговорил. Тебе будет больно — даже очень больно. И я сомневаюсь, что ты вытерпишь. Так что лучше — послушай, что тебе умный человек говорит — запихай свою гордость в свою же задницу и расскажи мне все, о чем я попрошу. Этим ты облегчишь себе жизнь. Может, и смерть тоже. Ну так как?

Гуманоид повернул голову в мою сторону и его квадратные линзы сверкнули с переносицы. Глаз под ними я не видел — окуляры покрылись капельками тумана, — но нетрудно было догадаться, что в зрачках бушует пламя нереализованной злобы. И — вы будете смеяться — он заскреб пальцами по земле в поисках пистолета.

— Э-э, нет! — я покачал головой и забрал ПМ себе. — Так дело не пойдет. Это будет неправильно, если мы тут друг друга перестреляем и коньки отбросим. Где ты такое видел? Ни в одном американском кине. Лучше скажи что-нибудь.

— Твоя взяла, — прохрипел, наконец, он.

— Уже лучше, — похвалил я. — А чего моя взяла? А то менты мою за это загребут, а она не в курсе.

— Ничего, — выдохнул он. — Смейся. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Еще не вечер. Камена за меня отыграется.

— На балалайке он за тебя отыграется, — не стал спорить я. — Один палка, три струна, я хозяин вся страна. Ладно, что это мы все о музыке да о музыке. Давай о вечном. Где живет Камена? Я имею в виду домашний адрес.

— Сходи к нему, сходи, — гуманоид растянул губы в саркастической усмешке. — Уж он тебя встретит. Он тебя так встретит, что мало не покажется.

— Да ты скажи, куда идти-то! — зло прошипел я. — Я и сам хочу, чтобы он меня встретил, только не знаю, куда идти.

— А ты иди, иди, — посоветовал он. — Рано или поздно тебя все равно найдут, можешь мне поверить. Так что не беспокойся.

— Ты мне мозги не компостируй, — я раздражался все сильнее. — Я не хочу ждать. У меня нервы ни к черту, еще припадки начнутся. А кому это на руку? Сплошные расходы. Государству придется меня лечить и все такое. Короче, вола не насилуй, говори домашний адрес Камены.

Гуманоид молчал. Блестел очками и молчал. Такая, понимаете, сволочь. Как цербер, охраняет задницу своего хозяина. Предпочитает сгинуть во цвете лет. Ну что ж, флаг в руки. Я поднял пистолет и направил дуло на перекрестье дужки очков и носа пятнистого. Тот вздрогнул, но губы все равно держал плотно закрытыми. Мол, ты меня хоть без парашюта в гольный космос выкидывай, все равно ничего не скажу.

— А и ладно, — легко сказал я. — Будешь помирать молодым. Адрес Камены можешь унести с собой в могилу, дело, в принципе, твое. Где живет его принцесса, ты сказал. А я запомнил: Твердокаменный Взгорок, седьмой домик. Такой от всех отдельный, с огородиком, с садиком, с банькой, чтобы отдыхать удобнее было. Так я говорю?

Гуманоид неожиданно глубоко вздохнул и выдал нечто, заставившее меня поперхнуться. И я потом еще долго не мог восстановить дыхание. Он сказал:

— Слушай, будь человеком, отвези меня в больницу.

— Вот видишь, — после минуты молчания задумчиво сказал я, — как оно все обернулось. Ты вез меня сюда, чтобы грохнуть, закопать в землю и избавиться от головной боли. А получилось, что Васек уже помер, ты ждешь своей очереди, а я цел, невредим, и ты сам упрашиваешь меня отвезти тебя в больницу.

— Сердце у тебя есть?! — сорванным голосом протянул он. — Ну, отвези в больницу! Я жить хочу.

— Все хочут, — согласился я. — А ты выскочка. Ты бы меня тут порешил и ни о какой больнице не вспомнил. И когда Четырехглазого в голову бил, тоже о больницах не думал. А у него, между прочим, двое детей сиротами остались.

— У меня тоже парень есть, — завопил он, думая, что отыскал в моей душе струну, на которой можно сыграть. — Ему всего три года! Ты его что, отца лишишь?

— Еще и как лишу, — кивнул я. — Мамка помается-помается, да отчима в дом приведет. Зато я тебе скажу: любой отчим будет лучше такого отца, как ты. Ну, чему хорошему ты его научить можешь? Ничему. А то, что ему всего три года, так это даже к лучшему — не успел, значит, гадостей от тебя нахвататься.

После такого отлупа гуманоид тоскливо замычал что-то нечленораздельное, глядя в дуло пистолета. Похоже, доводы, с помощью которых он мог надеяться убедить меня оставить ему жизнь, закончились. Но мысль продолжала работать, судорожно отыскивая хоть какую-то зацепку.

— Ты меня сейчас пристрелишь? — наконец, спросил он.

Я посмотрел на него. Куртка снизу была уже напрочь пропитана кровью. Кожа на лице натянулась, выпятив кости черепа, и, наверное, посерела — в полумраке было не очень видно, но обычно так и бывает.

— Нет, — я покачал головой. — Зачем я буду на тебя патроны тратить? Ты все равно уже не жилец. Через час-другой сам загнешься от потери крови. Если попытаешься выползти из леса, загнешься раньше.

— И ты меня оставишь тут подыхать?

— А ты предпочитаешь сдохнуть по соседству со мной, в машине? — спросил я. — Извини, дружок, я не люблю иметь под боком жмуриков. Не обессудь.

— Это же бесчеловечно!

— Ого, — я удивился. — Ты такие слова знаешь, что прямо в дрожь бросает. А почему ты их раньше не вспоминал? Ну, да ничего. Если тебе скучно станет, время слишком медленным покажется, можешь поколотить себя кастетом по голове — как Четырехглазого. Все. Адье.

Я поднялся во весь рост и пошел к «Шевроле». Бояться мне, в принципе, было уже нечего — пистолет я изъял, так что голову прострелить он мне не сможет. Разве взглядом. Но это не смертельно. Встать и напасть со спины, по понятным причинам, ему тоже будет сложно. Так что пятнистому оставалось только кататься по земле в бессильной злобе, скрипеть зубами да скулить. Что он и делал — на протяжении всего моего пути по направлению к машине.

Наклонившись над могучим, но теперь ни на что не годным телом Васька, я охлопал его карманы и вынул ключ зажигания. Ему он все равно уже без надобности, а мне в самый раз будет.

Вы не поймите меня неправильно — я не изверг и не садист. Мне вовсе не доставляет удовольствия делать людям больно. Просто порой, когда бывает необходимо, я иду на это. И стараюсь не давать волю чувствам — ни жалости, ни гневу. Потому что это чревато. Ну, отвези я сейчас пятнистого в больницу — и что из этого получится? Он поправится, соберет братву и попытается отомстить мне, а, в общем, будет продолжать вести тот же образ жизни, что и до нынешнего вечера. Потому что по-другому не умеет. Потому что считает, что его образ жизни вполне нормален — каждый крутится, как может. Но, с точки зрения все тех же общечеловеческих ценностей, пигментированный — не более, чем язва на теле цивилизации. А потому, оставляя его загибаться в лесу, я считал, — искренне, кстати, — что поступаю правильно, освобождая планету хоть от одного из перенаселивших ее подонков.

И собирался освободить еще как минимум от одного. С каковой целью уселся в машину и запустил мотор. Эпопея с участием Васька и пятнистого закончилась, передо мной открывалась финишная прямая. Я почему-то был уверен, что Камена окажется у своей любовницы и мне не придется демонстрировать самому себе чудеса человеческой логики, разыскивая молочного директора по всему предутреннему городу. Главное, чтобы по дороге на Твердокаменный менты не тормознули — с них станется, я ведь теперь был не на властно выглядевшей «Волге». Вдруг гаишникам не понравится, что у меня всего одна фара работает. Поди, объясни им, что это нехороший человек с квадратными очками на носу вторую испохабил. Не поймут ведь. Как и запаха перегара не поймут. Хотя, если по совести, остановить не должны — мало ли нынче придурков по городу с одной работающей фарой гоняет?