Бенедиктинское аббатство - Вера Крыжановская

Я должен рассказать, что в это время произошло одно событие, которое могло дурно окончиться для моего друга. Однажды вечером Бенедиктус работал один в маленькой келье, рядом со спальней, где я занимался переводом, как вдруг меня поразил страшный шум, раздавшийся из его комнаты. Охваченный тяжелым предчувствием, я бросился туда и, к великому изумлению, увидел, что Бенедиктус борется с каким-то субъектом, который, с кинжалом в руке, старается повалить его. Одним прыжком я бросился на неизвестного и, схватив его сзади, со страшной силой ударил кулаком по голове. Он пошатнулся и упал на пол. Мы связали его, и тогда только с ужасом узнал я рыцаря фон Мауффена.

— Что это означает? — спросил я Бенедиктуса, отиравшего лоб.

— А вот сейчас узнаешь. Негодяй хотел убить меня; он выскочил неизвестно откуда и преуспел бы в своем намерении, не заскрипи пол под его ногами. Тогда я обернулся, как раз вовремя, чтобы удержать его руку.

Когда Мауффен пришел в себя, Бенедиктус стал допрашивать его.

Сначала он молчал, но затем с надменным видом объявил, что ему известны все тайны аббатства, что Эйленгоф продал их ему, и, если мы немедленно не отпустим его, то старый приятель его донесет герцогу о тайнах подземелья; но если Бенедиктус желает разделить с ним власть и даст ему права второго главы тайного общества, то оба будут молчать. При столь дерзком предложении глаза приора метали искры.

— Граф фон Мауффен, — сказал он с насмешкой, — день на день не приходится: я не Эйленгоф, а вам многого не хватает, чтобы изображать Рабенау. Впрочем, я не отказываю вам пользоваться правами Брата Мстителя, только в качестве монаха. Дерзкий, неужели ты думаешь, что я отпущу на свободу человека, который может быть мне опасен. Но я не люблю убийства, когда можно его избежать и предлагаю на выбор: или добровольно принять обет, или умереть и унести наши тайны на дно озера. Никто не знает, где вы, и никто не будет искать вас. Я не боюсь пустых угроз Эйленгофа; он знает по себе, что у братства длинные руки и тонкий слух, и, прежде чем успеет открыть рот перед герцогом, он будет нем навсегда. А теперь, разбойник, даю тебе две минуты на размышление.

Он взял со стола кинжал Мауффена и приставил к его груди. Лицо графа, безоружного, бессильного, менялось как у хамелеона. Мрачная решимость на лице приора ясно говорила ему, что жизнь его на волоске.

— Да или нет? — спросил Бенедиктус, нажимая на кинжал, острие которого вонзилось в тело рыцаря.

— Да… — произнес Мауффен хриплым голосом, и сдерживаемое бешенство вызвало пену на его губах.

— Хорошо! Санктус, позови Конрадина и Себастиана, — приказал Бенедиктус.

Я побежал за этими братьями, исполнявшими обязанности тюремщиков и на которых можно было положиться. Люди геркулесовой силы, мрачные и молчаливые, они повиновались всегда беспрекословно.

Они вскоре явились, со смирением на лице, и поцеловали рясу приора, испросив его благословение.

— Вот новый брат, — сказал Бенедиктус, указывая на Мауффена. — Возьмите его и стерегите, как зеницу ока. Чтобы через четверть часа он был облачен в одежду послушника. Вы будете его тенями, а при ослушании вам известны средства, усмиряющие бунтовщиков, и вы без милосердия примените их. Поняли вы меня?

Братья поклонились, скрестив руки на груди, потом развязали Мауффена, который не смел сопротивляться двум гигантам в рясе, и все трое исчезли.

— Что ты задумал, — спросил я, когда мы остались вдвоем. — Разве можно оставить жить столь опасного негодяя?

Бенедиктус, ходивший взад и вперед, остановился передо мною, скрестив руки.

— Он не выйдет отсюда и не может нам повредить. Я не люблю бесполезных убийств, надо соблюдать в этом экономию. При том в настоящее время жизнь его положительно имеет цену, потому что у него есть поместья, которые он должен добровольно пожертвовать монастырю, становясь его членом. Только бы он сделался монахом, и я думаю, что при таких двух сторожах он скоро будет рад надеть рясу. Он почувствует дисциплину, установленную приором этого монастыря; а он еще не знает, что у меня есть иное оружие против него. У него есть враги между братьями, и от них я знаю, что в своем замке он совершал противоестественные, неслыханные преступления, которые, будучи обнаружены, будут стоить ему головы. Так успокойся, Санктус. Конечно, обоим нам надо остерегаться, потому что человек этот, как змея, будет ползать, чтобы ужалить нас. Он подчинится неизбежному, но всегда будет думать о мщении; я узнал это по взгляду, который он бросил на меня, когда уходил. Но… — на губах Бенедиктуса появилась саркастическая усмешка, — если после того, как сделает свой дар, ехидна покажет свои ядовитые зубы, то я их ему вырву, и тогда это может стоить ему жизни.

Я успокоился, и последующее время проходило мирно. Иногда думал об отце, благородном и добром Бруно фон Рабенау, и пламенно желал его видеть, но обстоятельства препятствовали этому; а сердце мое, очерствевшее вследствие интриг и преступлений, становилось равнодушным, и я скоро забывал свои добрые побуждения.

Потом у нас стали ходить слухи о призраках. Часто по коридору бежал монах, крича и крестясь, и рассказывал, что видел покойного графа Лотаря фон Рабенау, убитого неподалеку от аббатства; говорили, что он ходит по кельям, гасит лампады, дергает монахов за рясу и опрокидывает вещи. Когда рассказы эти дошли до Бенедиктуса, он строго запретил распускать такие сказки, выдуманные какими-нибудь трусами, чтобы пугать других. Так как приора очень боялись, никто не смел более кричать, и говорили только потихоньку; а несколько старых монахов клялись мне своим спасением, что видели призрак так же ясно, как видят меня. Я не мог сомневаться, вспоминая, как воочию видел его сам в лаборатории, и крестился, моля Бога, чтобы никогда больше не видеть. Отец Бернгард, не разделявший моего страха, с удовольствием рассказывал мне, что «великий человек» иногда посещает его и что, отправившись однажды помолиться на его могиле, он видел, как из памятника вылетали огоньки.

После самого короткого послушничества, Мауффен беспрекословно произнес обет. Это обращение наделало много шума в стране; но так как репутация графа была не из лучших, то оставалось предположить, что он раскаялся и захотел загладить грехи молодости, посвятив Богу остаток жизни и отдав свое состояние. Подобные случаи были не редкость.

Приор и я были худшего мнения о нашем новом брате и предполагали, что под смирением скрывался план примерной мести. Потому Бенедиктус искал только случая отделаться от него и бдительно следил за ним, но не было возможности застать его врасплох; он был мрачен и молчалив, но не позволял себе решительно ничего подозрительного.

Один неожиданный случай помог приору и выдал негодяя. Много знаменитых в стране фамилий имели в нашем аббатстве склепы и между прочими бароны фон Лаунау. Однажды утром до нас дошло поразительное известие, что прелестный и обворожительный Виллибальд, молодой человек в расцвете сил, умер внезапным и странным образом. Старый его оруженосец, прибывший вместе с другими служителями сообщить о событии и сделать нужные приготовления к принятию тела, передал приору, что произошла ужасная сцена между Виллибальдом, женой его и одним молодым итальянцем-алхимиком, тело которого нашли в пруду у подножия башни. В ту же ночь Виллибальд внезапно умер, а на трупе были следы отравления.

Через два дня с наступлением ночи Бенедиктус во главе братии направился к вратам аббатства для встречи погребального поезда, освещенного факелами. Я не мог отделаться от тягостного чувства при виде гроба с преждевременно упокоившимся в нем молодым человеком, которого знал таким веселым и полным надежд. Он также был поглощен этим неведомым, таинственным «ничто», убежищем нашей души.

В кортеже участвовали молодая графиня Розалинда фон Рабенау в сопровождении старой служанки; она была очень огорчена и сообщила нам, что муж ее еще не знает о постигшем ее несчастии. Он уехал в отдаленное поместье на охоту за кабаном; к нему послали гонца, и он должен встретиться с нею в монастыре на похоронах. О жене покойного она не сказала ни слова (она исчезла, как нам передавали) и попросила у Бенедиктуса разрешения провести ночь в церкви со своей служанкой, чтобы молиться у тела брата, что приор ей и разрешил. Увидя меня, молодая женщина заплакала, и мы беседовали о графе Лотаре и Лео фон Левенберге, который, по-видимому, снова занял первое место в ее сердце.

Когда тело было поставлено и окончилась заупокойная служба, все удалились, а я пошел за Бенедиктусом в его кабинет. Я застал его рассматривающим прекрасный итальянский ларец, наполненный золотом, — дар Розалинды.

Мы глядели и хвалили красоту и тонкость работы и считали золото. Вдруг во время разговора о смерти Виллибальда, до нас донесся слабый, подавленный крик, по-видимому, женский. Я должен прибавить, что в акустическом отношении этот кабинет приора был устроен так, что в него проникали явственно даже самые отдаленные звуки.