Должно было быть не так - Алексей Павлов

— «Дальше побегу». Вторую задачку решишь?

— Нет, не решу, Алексей.

— Ты не хочешь со мной говорить? Порядочному арестанту всегда есть что сказать.

— Хорошо, попробую.

— Почему на малолетке колбасу не едят?

— А разве не едят?

— Не едят. Почему?

— Потому что нет, наверно… Не знаю.

— Так. Вторую дачку ты мне тоже должен.

Казалось, Леха давно не шутит, но Денис не пал духом:

— Алексей, как правильно отвечать? Научи, пожалуйста!

— Значит, так. Запомни принцип малолетки. Если мать пришла на свиданку в красном — не ходить. Колбаса — на хуй похожа. Сыр — пиздятиной воняет. Рыбы — в озере ебутся. Понял?

— Понял.

Повтори. Громко. Три раза. С выражением. Стихи в школе читал наизусть? Давай.

— Колбаса на х.. похожа! — заорал Денис, — сыр п……… воняет! Рыбы в озере е…..!

— Чего орёшь?

— Ты сам сказал.

— Порядочный арестант на поводу не пойдёт! — рассвирепел Леха Террорист. — Что на это скажешь?

— Что же мне сказать? — обратился вдруг ко мне Денис, — Лёша, помоги. Что сказать?!

У меня самого закралось беспокойство. Дорожник — классный парень, но, как говорит Вова, одни преступники собрались. Нарочито значительно и меланхолично я вышел на середину, повернулся лицом к решке, хмуро указал на Леху, Вову, Артёма и Валеру:

— Им, что ли? Чего им говорить! — предъяви им.

Получилось в десятку. Леха Террорист переломился пополам от хохота. Смеялись все, долго и до слез. Дорожник, справившись с приступом смеха, с упоением повторил: «Предъяви…» — и снова зашёлся.

Поставили кассету «Abba». Грянула музыка, лирическое облако окутало хату. Зажмурившись, явно представляя, что он в ночном клубе, в жизнеутверждающем ритме танцевал Вова. Мотая головой в нахлынувшем потоке фантазии, танцевал Леха Террорист. Танцевали Артём, Валера, Денис, кто-то ещё, и даже Максим у тормозов отрывался, как на дискотеке, забыв, что он петух.

Глава 19.

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ. ХАТА ОДИН ТРИ ПЯТЬ

На одиннадцатый день голодовки запланировано принудительное кормление. Так сказал Вова и подтвердил Валера. Будут через металлическую кишку вводить в пищевод манную кашу. Процедура небезопасная и негигиеничная. Могут поцарапать пищевод. Поэтому на утренней проверке отдал пачку заявлений с прежними требованиями и одно с оповещением администрации о временном прекращении голодовки. Поставил в курс хату. Вова обрадовался. Валера, как врач, стал давать советы по правильному выходу из голодовки. Советы я выслушал, и с удовольствием нажрался колбасы и сала с хлебом. Опять же с крепким чаем, и без каких-либо проблем.

Тут вызвали к врачу.

— Вы что, Павлов, голодаете? — у нас тут Ваше заявление, — корпусной врач держала в руках одно из моих заявлений. Чтобы не дать возможности администрации тюрьмы не зафиксировать голодовку, приходилось каждый день информировать о ней всех: следствие, про-курора, начальника тюрьмы, начальника спецчасти, врача, начальника ГУИН, комитет по правам человека при Президенте Борисе Ельцине, с указанием, когда голодовка начата, какой идёт день, какие предъявляю требования, и какие приняты меры (т.е. никаких). Заявление в руках врача, адресованное начальнику спецчасти, менее других имеющего отношение к моим требованиям, было наиболее кратким.

— А остальные заявления?

— У нас одно. Вы писали ещё?

— Да, минимум по семь заявлений ежедневно.

— Ну, и как Вы себя чувствуете?

— Сегодня голодовку закончил. Скажите, пожалуйста, на какой день начали бы кормить принудительно?

— Сегодня бы и начали. Я Вас спросила, как себя чувствуете.

— Как в тюрьме.

— Понятно. С такими ответами не удивительно, что стационар назначили.

Ага, значит, скоро в Кащенко. Так это ж дом родной. Помню, на военной экспертизе, один псих в коридоре поймал двух других, возложил им руки на плечи и, сияя от счастья, заявил: «Все здесь такие родные! Кащенские!» Что ж, я не против.

Вернулся в камеру. Опять на вызов.

— Ты шустрый, — сказал Косуля. — Кащенко не будет. Будут Серпы.

— С какой стати, Александр Яковлевич? Есть постановление комиссии и следствия.

— Не беда, я написал протест. — И шёпотом: «Я уже понял: можешь. Но надо наверняка. На Серпах у меня завязки хорошие. Вообще ничего не надо делать, поставят диагноз автоматически. Нужно только заплатить. Твоя жена уже передала деньги».

Снится или кажется? Нет, вот сидит напротив за столом в безупречном костюме известный адвокат… Не удивительно, что газеты иногда сообщают: на улице из-бит адвокат такой-то. Этого бы не грех прямо здесь придушить.

— Какие, в баню, Серпы! Только в Кащенко! Отзывайте свой протест.

— Поздно, Алексей. Поздно. Но ты не беспокойся. Я обещаю. Вот и письмо принёс, как обещал.

Один человек, читая рукопись этой книги, спросил меня: «Неужели все было так плохо? Неужели не было светлых переживаний, какой-то внутренней жизни, чего-то такого, что отвлекало бы от обстановки?» Конечно, было. Письма. Они могли составить отдельную главу, но не сохранились. Восстановить их не представляется возможным. Неточности были бы кощунством.

Насмешка судьбы в том, что письма приносил Косуля. Вернувшись в хату, я увидел Вову и Валеру.

— Куда все подевались? На прогулке?

— На прогулке… — задумчиво повторил Вова. — С вещами всех заказали. Тебя тоже.

— Шутишь?

— Нет.

Удар ключа о тормоза: «Павлов — с вещами. Готов?» — «Погоди, старшой, он только с вызова. Через пять минут».

— Давай, Леха, прощаться. По воле свидимся. Адрес помнишь? С общака отпиши, как определишься. Если что не сложится, поддержим. Вот квитанция, мы тебе на счёт тридцать рублей положили. Слава был против, но мы настояли.

В коридоре перед сборкой висело горячее напряжение, возбуждённые оперативники с дубинками и красными повязками на рукаве с надписью «резерв» ещё не остыли от боя. Двое здоровенных молодцов враждебно двинулись мне навстречу. Их опередил другой, в котором я признал Руля, принимавшего меня на тюрьму. — «Я тебя помню, Павлов, — тихой скороговоркой сказал он. — Молчи, ни слова, а то хуже будет».

— Ребята, не надо, этот от врача, пусть идёт на сбор-ку, — встав между мной и резервниками, сказал Руль и открыл дверь.

Так называемая чёрная сборка. Сколько тысяч полотенец сожгли здесь арестанты, прежде чем когда-то белая штукатурка приобрела такой вид. Лавок нет. Посередине подле баулов стоят Артём и Леха Террорист.

— Давай сюда, становись к нам, ставь баул рядом, — забеспокоился Артём. — Ты в порядке?

— Я в порядке, а вы? Что случилось?

— Через дубинал прогнали. Дениса унесли. Сказали, сейчас ещё придут: мы на общак отказались. Что же тебе делать. Тебя нельзя бить.

— Я тебя бить не дам, — спокойно сказал Леха Террорист.

— Я тоже, — отозвался Артём. — Скажу: меня бейте, а его не трогайте.

(Честно говоря, трогательно до слез.)

— Нет, вы, давайте, за себя. Я пойду на общак. А то останусь на спецу, да навсегда.

— Павлов, пошли, — позвал в открывшуюся дверь Руль.

С Лехой и Артёмом обнялись по-братски. Расстались молча. Что скажешь?..

Мимо агрессивных резервников Руль провёл меня до конца коридора, сдал на лестнице вертухаю, и тот повёл дальше. До последней секунды я наивно надеялся, что путь мой теперь только на больницу, Кащенко ли, здешнюю или какую ещё, но не на общак.

Перед металлической дверью No 135, почему-то покрытой каплями воды, вертухай, заглянув в карточку, весело сообщил: «Первоходы-тяжелостатейники. Заходи». И раскоцал тормоза. «Тормоза!» — послышался крик за тяжко открывающейся дверью, а на продол, где весьма прохладно, повалил пар, как из бани. Шаг в хату был каким-то обморочным. Сравнение с баней неверно: она и есть. Примерно 40 градусов воздух, 100 % влажность. В жёлтом горячем мареве стеной стоят в однихтрусах и тапочках потные люди, покрытые сыпью и язвами, смотрят враждебно и чешутся. Наверно, так себя почувствовал бы человек, которому пришлось шагнуть… куда? — право, затруднительно сказать. Грохнули за спиной тормоза. Рубаха немедленно стала мокрой от пота. Сердце застучало в голове. Одним словом, шок. До какой степени государство должно презирать человека, если помещает подследственных, вина которых не доказана, в такие условия. Такое государство не имеет право на существование. Но существует. Этот факт нельзя не принять во внимание, когда стоишь у тормозов с баулом и тщетно стараешься задержать дыхание, чтобы не чувствовать горячего запаха общественного туалета, приводит это лишь к тому, что вдыхать приходится с большей силой. Перед тобой два ряда шконок в два этажа, в общем количестве 30, уходящих к неясному горизонту и теряющихся в тумане; нижние ряды завешены простынями. По левую руку за грязной занавеской смердящий дальняк, по правую умывальник. Узкий проход между шконками упирается в дубок, где-то высоко маячат два окна с решётками. От решки орёт на полную громкость телевизор. Плюс неописуемый гул голосов (70 человек) и вентиляторов, совершенно не справляющихся с работой. Арестанты трутся друг о друга, пробираясь кто куда. — «Осторожно — кипяток!» — кричит один, неся от умывальника кружку, и все дают ему пройти. — «Дальний! Свободно?» — кричит другой, пробираясь к дальняку. — «Хата! Шнифты забейте!» — кричат с дороги. — «С веником!» — зовут с пятака (место между дубком и решкой), и парень с вокзала пробирается к решке (это его работа, за уборку он получает сигареты). Все преимущественно жёлто-коричневого цвета. Голые тела в грязных трусах пугают язвами, воспалёнными татуировками и единообразием лиц (мечта правителей Йотенгейма), выражающих ожесточение, страдание и терпение. Как говорится, мест нет. Везде люди. Кишат как черви. В глазах мелькает от движу-щихся коричневых точек. Не сразу доходит, что это тараканы. Их полчища. Происходит странная вещь: звуки отстраняются, я вижу: кто-то обращается ко мне с какими-то вопросами, но я их не понимаю. Я не понимаю ничего. Пробираясь к лампам дневного света на потолке, тараканы не удерживаются и, как парашютисты, дождём летят вниз, на головы арестантов, которые на ползающих по их телам тараканов почти не обращают внимания. Никакие рассказы не могут дать об этом представления. Разве это возможно? Стоп. Все возможно. Прежде всего, упереться рогом.