Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы. - Магда Сабо

Ласло Кун открыл склянку с лекарством, зачерпнул воды из колодца и отлил в деревянный ковш: ковш этот когда-то в давние времена вырезал Анжу, и теперь он висел, прикрепленный цепочкой к срубу. Прежнее ведро десять лет назад забрали солдаты; ведро повесили новое, а ковш никому не понадобился. Когда он впервые попал в дом священника, Янка пила из этого ковша, а потом поставила и аккуратно обтерла полотенцем в красную полоску. Он проглотил пилюлю, лекарство оказалось безвкусным. Он сел, снял ботинки, высыпал из них песок. Отсюда, с вершины Кунхалома, окрестности были как на ладони; на шоссе у подножия холма еще раз показалась машина Дюри Немета, мелькнула и скрылась за поворотом.

Вчера за ужином он решил, что необходимо показаться врачу. Сердцебиение не унималось, и в какой-то момент его так прихватило, что он не мог вздохнуть. После ужина, пока Янка укладывала Жужанну спать, он позвонил врачу и условился, что зайдет к нему сегодня в восемь. Врач почти целый час проводил разные обследования, и Ласло Куну было до смешного приятно, что им занимаются: измеряют давление, делают рентгеновский снимок, прикрепляют к рукам и ногам какие-то провода — готовят кардиограмму; приятно было, что можно покойно лежать и смотреть, как врач изучает кривую кардиограммы, приятно, что никто ни о чем не выспрашивает, а сам он в это время как бы со стороны разглядывает приспущенные носки и собственную неправдоподобно белую кожу на щиколотках. «Нервное истощение», — вынес свое заключение врач; бессонница, повышенная раздражительность, учащенный пульс — все эти симптомы указывают, что первопричина — нервы. И пояснил, что, мол, перегруженность работой, а также печальные семейные обстоятельства, кончина близкой родственницы вполне могли вызвать нервное перенапряжение.

Ласло Кун едва не расхохотался ему в лицо. Ну да, впрочем, не все ли равно, главное, что врач прописал ему севенал. Он ни разу в жизни не прибегал к успокоительным средствам, и — надо надеяться — тем восприимчивее будет его организм к лекарству. Нельзя допустить, чтобы сердце колотилось, готовое выскочить из груди. Ему необходимо быть спокойным, он должен, не дрогнув лицом, невозмутимо вынести до конца всю церемонию похорон. «По одной таблетке три раза в день», — предупредил Дюри Немет; врач был к нему так внимателен, что по дороге в больницу на машине подвез его сюда, на Кунхалом. Ему-де необходимо уладить кое-какие дела с Гергеем, солгал Ласло Кун. Пожалуй, одна таблетка — слишком малая доза. Он проглотил еще одну пилюлю.

Отсюда, с вершины Кунхалома, открывается поистине необъятный простор. У горизонта полукругом тянутся две светлые полосы: Тиса и прибрежные тополя. Здесь, наверху, было затишье, но вдоль реки, должно быть, дул ветерок, потому что листва тополей отливала не темной зеленью, а серебром, и поверхность воды, подернутая рябью, желтела, точно налитая медью. По всему городу дымили трубы — большие и малые — одинаково дружно: потемневшие от копоти жерла заводских труб и более светлые трубы жилых домов. Такой уж это город, целыми днями здесь непрестанно пекут и стряпают, жителей его, как видно, не приучить к столовской пище: у ворот щеточной фабрики вечно толкутся женщины с горшками и мисками, в обеденный перерыв они безо всякого стеснения суют мужьям через решетчатую ограду кульки с домашней едой. Над Тарбой тоже плыли облачка дыма, и, хотя простым глазом отсюда не разглядеть было дом священника, Ласло Кун и без того знал, что у них тоже пылает плита, и Янка хлопочет на кухне. Прямо по склону, у самого подножия холма, простиралась Смоковая роща, но туда он старался не смотреть.

Сердцебиение постепенно стихало, Ласло Кун откинулся на скамейке, прислонился спиной к деревянному столбу. Собственно говоря, он болен давно, вот уже несколько месяцев. Сон его становится все хуже, пробуждения — более тяжкими. Последние недели даже обычная проповедь дается ему ценою немалого нервного напряжения; был момент, когда он думал, что не сможет дочитать проповедь до конца. Давным-давно следовало бы показаться врачу. Конечно, была причина, отчего он решился на это с таким трудом: если бы у него болело горло или нарывал палец, тогда можно было бы не опасаться, что врач задаст вопрос, на который непросто будет ответить. К счастью, Дюри Немет не докучал расспросами, с него хватило жалобы Ласло Куна, что он с самой весны страдает сердцебиениями. А что бы сказал врач, вздумай Ласло Кун признаться, что прошлой ночью он чуть не убил свою жену?

Ему не сиделось, он встал и принялся расхаживать вдоль бровки; ботинки снова утонули в песке. Как-то раз, еще прошлой зимой он получил очередное злопыхательское письмо. Подписи, конечно, не было, и тем откровеннее были угрозы: анонимный сочинитель сулил, что в скором времени Ласло Куна повесят, но прежде он своими руками вырвет у Ласло Куна сердце. Кара сия поделом богоотступнику и нечестивцу, опоганившему собственное гнездо, — так оправдывал автор послания столь жестокую казнь. Прочитав письмо, Ласло Кун тогда даже не испытал досады, он положил листок к прочим анонимкам, полученным за последние годы. Но сегодня ночью, когда Янка заснула подле него, в памяти Ласло Куна с необыкновенной четкостью всплыли строки письма, и воспаленному воображению представилось, будто бы это он сам хватает кухонный нож, вонзает его в грудь Янки и вырывает у нее сердце, после чего тащит бездыханное тело жены вон из комнаты и вешает на липе, перед окном канцелярии. Помыслы эти были столь ужасны, что Ласло Куя разрыдался; он рыдал горько и неудержимо, но встать и выйти из комнаты не решался, боясь разбудить Жужанну.

Хоть бы нечистый унес Приемыша из дому, мало того, что из-за старика он не может поселить при доме капеллана, так еще этот Арпад отнимает лишнюю комнату. А Жужанну давным-давно следовало бы выселить из спальни.

«Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение». Апостол Павел истолковал все яснее ясного. Мало ли анонимных писем он получает! Ну что ж, пускай себе пишут! Да простит ему Господь, но порой у него возникает греховное подозрение, будто часть этих писем, текст которых составлен из газетных вырезок, наклеенных на лист бумаги, и в которых наряду со страшными проклятиями попадаются умные и достойные внимания мысли, писал не кто иной, как его тесть. Жалкий глупец! Бонифаций Жимель, которого старик поминает по десяти раз на дню, первым в Люцерне подписал воззвание за мир. Вчера Ласло Кун своими глазами прочитал об этом в газете «Мир и свобода», и, не будь у него сейчас голова занята другими заботами, он бы принес из Совета этот номер, доставил бы старику несколько веселых часов. То-то было бы пролито горьких слез и в утешение пропущено стаканчиков! Bonifacius Apostata,[10] Апостол Павел в своем послании высказался так ясно и недвусмысленно! Какие тут нужны еще толкования? Чего добивается старик? Чтобы пала церковь и погибла вера Христова? И вообще чего нужно людям от него, Ласло Куна? Он не произнес публично и не написал ни единого слова, в правоте которого не был бы убежден. Неисповедимы пути Господни и власть Его безгранична, ныне же Господу было угодно вверить страну коммунистам. Но ведь двери храмов открыты для верующих, служителям церкви не препятствуют в совершении обрядов крещения и причастия, а главное — коммунисты тоже жаждут утвердить мир. Кто не стремится к миру, тот, очевидно, желает войны! Он, Ласло Кун, не хочет больше войны! Никогда, ни за что!

Вчера к ночи его охватил нестерпимый жар, все тело горело огнем. Когда они легли, Янка уже не плакала, не жаловалась, как обычно, что смертельно устала, — в тот день не было в доме ни большой стирки-глажки, ни генеральной уборки, поток слез иссяк, и после известия о смерти тещи жизнь в доме постепенно возвращалась в обычную колею. Он припал к Янке, как скиталец, после долгих странствий вновь обретший дом. В сумраке комнаты лица ее не было видно, только под рукою ощущалась нежная округлость плеч и теплая сухая кожа. Контуры ее плеч, линии рук напоминали другие очертания, настолько знакомые, что сердце щемило. Какой огонь сжигал его вчера ночью — наверное, и потопом не залить было этот жар! После минуты близости Янка не догадалась помолчать, не выждала даже, пока успокоится его дыхание; высвободившись из объятия, она спросила: «Твои черные ботинки не жмут? А то я надену их на колодки, чтобы растянуть немного до похорон». Он не ответил жене, хотя ответить очень хотелось; с губ готово было сорваться ужасное слово, какое-то ругательство, некогда услышанное от Анжу, но горло его перехватило и не было сил говорить. Янка подумала, что он хочет спать, укрылась одеялом и через минуту-другую уже спала. Во сне она чуть повернулась, устраиваясь поудобнее, и затихла. Да, счастье, что нож лежал в ящике кухонного стола, далеко от спальни. Окажись этот нож под рукой, в ящике ночного столика, Ласло Кун убил бы Янку.