Сад мучений - Октав Мирбо

– О, этот колокол! Он умер, он умер, мой дорогой. Мы, может быть, увидим его.

Вдруг я почувствовал, что ее ногти нервно вонзились в мою кожу.

– Милый, милый, направо! Какой ужас!

Я быстро повернул голову… Начиналось адское зрелище.

Направо, в стене, были широкие кельи или, скорее, широкие клетки, загороженные решетками и отделенные друг от друга толстыми каменными перегородками. Первые десять были заняты, в каждой по десяти осужденных, и все десять представляли одинаковое зрелище. Шея, заключенная в такой широкий ошейник, что тел нельзя было видеть, можно было сказать,, что это – ужасные, живые, отрубленные головы, положенные на столы. Сидя на корточках посреди своих нечистот, с закованными руками и ногами, они не могли ни вытянуться, ни лечь, ни отдохнуть никогда. Малейшее движение, передвигая ошейник на их содранном горле и на окровавленном затылке, заставляло их издавать вой от боли, к которому они присоединяли ужасные проклятия нам и жалобы богам.

Я онемел от ужаса.

Легкая, с красивым трепетом и изящными движениями, Клара защепила из корзины боя несколько небольших кусков мяса и грациозно бросила их сквозь решетку в клетку. Десять голов одновременно повернулись на закачавшихся ошейниках; одновременно двадцать больших глаз бросили на мяса кровавые взгляды, ужасные голодные взгляды. Потом один общий крик вырвался из десяти скривленных ртов. И, поняв свою беспомощность, заключенные больше не шевелились. Они замерли, слегка наклонив головы, словно готовые – покатиться по наклону ошейников: черты их исхудалых и бледных лиц были сведены суровой гримасой, какой-то насмешливой неподвижностью.

– Они не могут есть, – объявила Клара. – Они не могут достать мяса. Черт возьми, при таких машинках это понятно. Но это не ново. Это – муки Тантала, удесятеренные ужасом китайского воображения… А?.. ты все-таки веришь, что есть несчастные люди?

Она бросила еще сквозь решетку небольшой кусочек падали, который, упав на край одного ошейника, привел его в легкое колебание. Глухое ворчание отвечало на ее движение; и в то же время в двадцати зрачках загорелась еще более свирепая ненависть и еще большее отчаяние… Клара инстинктивно отодвинулась.

– Видишь, – продолжала она менее уверенным тоном. – Им приятно, что я даю им мяса. Этим несчастным это доставляет приятное развлечение, доставляет им некоторую иллюзию. Идем, идем!

Мы медленно проходили перед десятью клетками. Останавливавшиеся женщины кричали или звонко смеялись, или же предавались страстной мимике. Я видел, как одна русская, совершенная блондинка, с белыми холодными глазами, протягивала наказываемым, на конце своего зонтика, отвратительные зеленоватые остатки, которые она то придвигала, то отодвигала от них. Со сведенными судорогами губами, скаля зубы, как приведенные в бешенство собаки, они пытались схватить пищу, которая всякий раз ускользала от их ртов, покрытых слюной. Любопытные женщины со вниманием и радостью следили за всеми перипетиями этой жестокой игры.

– Какие дураки! – сказала Клара, серьезно приходя в негодование. – На самом деле, есть женщины, для которых нет ничего святого. Это – позорно!..

Я спросил:

– Какие же преступления совершили эти люди, что их так мучают?

Она рассеянно ответила:

– Не знаю… Может быть, никакого или какую-нибудь мелочь, наверное… Вероятно, мелкие кражи у торговцев. Впрочем, это – простой народ, бродяги из порта, праздношатающиеся бедняки. Они не очень интересуют меня. Но тут есть другие. Ты сейчас увидишь моего поэта. Да, у меня здесь есть один любимец и, действительно, он – поэт! Не правда ли, это смешно? Но, знаешь ли, он – великий поэт! Он написал чудесную сатиру на одного принца, обокравшего казну. И он ненавидит англичан. Раз вечером, два года тому назад, его привели ко мне. Он пел очаровательные вещи. Но особенно великолепен он в сатире. Ты сейчас увидишь его. Он – прекраснее всех. По крайней мере, если он уже не умер! Черт возьми! При таком режиме не было бы ничего удивительного. Что особенно огорчает меня, так это то, что он больше не узнает меня. Я разговариваю с ним, я пою ему поэмы. И тем более он не узнает их. Это ужасно, не так ли? Но это, все-таки, и забавно.

Она старалась быть веселой… Но веселье ее звучало фальшиво, ее лицо было серьезно. Ее ноздри быстро раздувались. Она еще тяжелее оперлась на мою руку, и я чувствовал, как дрожь пробежала по всему ее телу.

Тут я заметил, что в стене налево, против каждой камеры, были сделаны глубокие ниши. В этих нишах находились деревянные точеные и раскрашенные изображения всех видов употреблявшихся в Китае мучений, изображения со всем ужасным реализмом, свойственым искусству Дальнего Востока: сцены обезглавливания, удушения, снятия кожи, отрывания кусков тела, безумные математические изобретения, составляющие науку мучений, по своей утонченности незнакомую нашей западной, довольно, однако, изобретательной кровожадности. Музей ужаса и отчаяния, в котором ничего не пропущено из человеческой жестокости, музей, который постоянно, во всякое время дня напоминает заключенным точным изображением искусную смерть, на которую они обречены своими палачами.

– Не смотри на это! – сказала мне Клара с презрительной гримасой. – Ведь это, мой милый, раскрашенное дерево. Сюда смотри, здесь все настоящее… Вот! Вот как раз мой поэт!

И она сразу остановилась перед клеткой.

Какое-то лицо, бледное, исхудалое, с изъеденной гангреной кожей, с голой челюстью за трясущимися губами, прислонилось к решетке, за которую ухватились его две длинные, костистые руки, похожие на сухие лапы птицы. Это лицо, с которого навсегда исчез всякий человеческий облик, эти кровавые глаза и эти руки, превратившиеся в покрытые чешуей когти, внушали мне ужас. Я инстинктивно откинулся назад, чтобы не чувствовать на своей коже зловонного дыхания этого рта, чтобы не получить ран от этих когтей. Но Клара быстро подтащила меня к клетке. В глубине клетки, в ужасном мраке, ходили, кружились пять живых существ, бывших когда-то людьми, с голыми торсами, с почерневшими от кровоточащих ссадин черепами. Задыхаясь, лая, воя, он понапрасну старались сильными толчками повалить крепкий камень перегородки. Потом они снова начинали ходить и вертеться с гибкостью диких животных и с бесстыдством обезьян. Широкая поперечная загородка скрывала низ их тел, а с невидимого пола камеры поднимался удушливый и убийственный запах.

– Здравствуй, поэт! – сказала Клара, обращаясь к лицу. – Ведь я любезна? Я еще раз пришла проведать тебя, мой несчастный! Ты узнаешь меня сегодня? Нет? Почему ты не узнаешь меня?.. Ведь я же прекрасна и целый вечер любила тебя!